Пора, мой друг, пора - Василий Аксенов

Олег посмотрел на нее, сузив глаза. Когда же это кончится?

Когда же, наконец, вся его сила обрушится на нее, подавляя ее гордость, иронию, и все ее жалкие воспоминания, и всю ее болтовню? Так, чтобы она замолчала, замолчала надолго, чтобы стала такой, какой ей надлежит быть, чтобы помалкивала и была жалкой, какими все они были с ним. Когда же? «Скоро», – решил он.

В это время зазвонил телефон. Таня сняла трубку.

– Таня, привет! Это Виктор.

– Какой Виктор? – спросила она.

– Ну… Кянукук.

– А, Витенька, здравствуй! – засмеялась она. – Наконец-то хоть один живой человек позвонил.

– Таня, внизу сенсация! – прокричал Кянукук.

– Знаю. Марио Чинечетти.

– Да. Знаешь, я послушал, как он репетирует, ну, знаешь, это… – Кянукук задыхался от смеха.

– Что? – спросила Таня, заражаясь от Кянукука какой-то детской веселостью.

– Это, знаешь, новая волна, – гулко захохотал Кянукук и вдруг поперхнулся, помолчал секунду, потом спросил, и в голосе его Таня почувствовала сильное волнение:

– Может, спустишься? Я хочу пригласить…

– Я сейчас иду! – крикнула она, брякнула трубкой и побежала к двери, даже не оглянувшись.

В лифте она иронически улыбнулась своему отражению и поправила волосы. Она поняла, что все ее волнения и тяжелые мысли, ее плохая работа на съемках – все это лишь тоска по Марвичу, который опять начал новый цикл своих бесконечных путешествий, и что Олег – это тоже тоска по Марвичу, а звонок Кянукука и ее стремление вниз, к нему – это уж самая настоящая тоска.

Она вдруг подумала: «Я бегу к Кянукуку, как будто он Марвич, как будто сегодня он часть моего Вальки. Смех, но в них действительно есть что-то общее, у Олега этого нет… Я помешалась совсем».

«Итак, мне двадцать три года, – подумала она между четвертым и третьим этажом. – О, моя жизнь в искусстве только начинается! Ах, сколько образов я еще создам! Фу, во мне все еще живет та жеманница с Патриарших прудов. Ух, ненавижу!

Зеркало, зеркало, утешь меня. Спасибо, утешило! Большое спасибо!»

В вестибюле, как всегда, было много народу, и все, как всегда, сразу уставились на нее, на звезду, а она, как обычно, немного растерялась перед таким скоплением людей и, только сделав несколько поспешных шагов по квадратам линолеума, увидела Кянукука.

Вообще он делал вид, что читает журнал, а на самом деле смотрел на нее, и она заметила его как раз в тот момент, когда он смотрел на нее, бледный и серьезный, без обычной своей собачьей улыбки, даже не очень жалкий в этот момент. Но тут же улыбочка появилась, он шагнул навстречу, и она со смехом подбежала к нему.

– Ты опять без Лилиан? Чего ты прячешь ее от нас?

– У нас размолвка, – хихикнул он. – Знаешь, эти странности бальзаковских женщин.

– А кому цветы?

– Это тебе.

– Ого! Ты просто ловелас. Не успел поссориться с одной женщиной, как начинаешь ухаживать за другой?

– Нет, я просто хотел сделать тебе приятное, – пробормотал он.

– Спасибо, Витенька.

Она взяла цветы.

– С каким тонким вкусом подобран этот букет!

Он просиял.

– Я хотел пригласить тебя в ресторан.

– На Марио Чинечетти? Как ты заботишься обо мне!

Она взяла его под руку, и они вошли в ресторан, где аккуратно одетая и подтянутая молодежь церемонно вальсировала в ожидании Марио Чинечетти.

На эстраде сидел джаз в голубых пиджаках и черных брюках, пять человек, – «черно-голубые», так их называли в этом городе.

Они загадочно улыбались, когда знакомые спрашивали их о Чинечетти.

Красноликий и длиннорукий администратор разгуливал между столиками. Предчувствуя скандал, а может быть, и целую серию скандалов, он находился в празднично приподнятом состоянии, предвкушая, как пустит в ход свои длинные ручищи, как налетит на распустившихся молокососов, а потом составит акт, а может быть, и не один. К деятелям кино он относился с уважением и поэтому сразу устроил Таню и Кянукука в углу за отдельным столиком. Тане был страшен этот человек с вывернутыми плечами, с подвижным задом, со свирепой львиной маской, но его неизменно любезные улыбки, обращенные к ней, сбивали ее с толку.

Мосфильмовцы сидели все вместе за большим столом, питались и пили боржом, точно шампанское. Экспедиция затянулась, и все уже сильно поистратились, у всех, как говорил Кянункук, «бензин был на ноле».

– Таня, иди к нам! – крикнул Кольчугин, но она покачала головой и показала на Кянукука.

– Я здесь с кавалером. Полковник бросил Лилиан и переключился на меня.

– Тебе везет! – крикнул Нема. – С ним не пропадешь!

Под взглядами «киношников» Кянукук, как всегда, напыжился, чтоб было посмешнее, но когда их оставили в покое, он вдруг тихо сказал Тане:

– Разве обязательно всегда надо мной смеяться? Хоть сегодня не смейся, Таня.

Таня посмотрела на него, но он глядел в сторону. Ей стало неприятно и тошно от жалости к нему. Большие расплющенные пальцы в желтых мозолях, ссадины на запястьях, обгрызенные ногти с заусенцами. Только сейчас она заметила, что он весь запущенный, хоть и не грязный, не вонючий, что рубашка его под мышкой порвана, а пуговицы пришиты черными нитками, и ремешок сандалеты скреплен проволокой.

Она подумала, что он весь будто создан для забот, для женских забот, что он дитя малое. Она понимает Лилиан, но она-то, Таня, не Лилиан, ей было тошно от жалости. Чего он хочет от нее, может быть, он влюблен в нее? Смешно.

– Ты хочешь мне что-то сказать, Витя? – спросила она мягко.

Кянукук молча вертел в руках стаканчик с бумажными салфетками.

– Что-нибудь важное, да? – участливо спросила Таня.

– Что-нибудь задушевное? – уже с фальшивым участием спросила она. – Что-нибудь лирическое? – Она уже не могла бороться с раздражением, с презрением к нему. Ее оскорбляли его серьезность и меланхолия. Ишь ты, что вообразил, шут гороховый!

А он хотел сказать ей: «Ты словно из романов Майн Рида, ты прекрасна и далека. Но я хочу приблизиться к тебе и совершать рыцарские поступки ради тебя. Я совсем заврался, и, честно говоря, мне очень страшно быть одному, но если бы меня прострелили пистолетными пулями, ты положила бы полотенце мне на лоб. Ведь правда? Или нет?»

– Может быть, ты влюблен в меня? – резко спросила Таня и дернула его за рукав.

Он понял, как она взбешена, улыбнулся своей собачьей улыбкой и запел:

– «Он был титулярный советник…»

Она нахмурилась. Он понял, что опять не угодил. И рассмеялся обычным гулким смехом.

– Нет, нет, мое сердце отдано…

– Лилиан! – облегченно засмеялась она и погладила его по плечу.

Теперь все встало на свое место, и она уже могла проявить к нему обычное насмешливое участие.

– У тебя, должно быть, плохо идут дела, Витя? Скажи, ты еще не устроился радиокорреспондентом? Что говорит тот человек, который так же, как и ты, в молодости был одинок?

– Он хочет послать меня учиться в университет.

– В какой еще университет?

– В Мичиганский, – спокойно сказал Кянукук. – В порядке культурного обмена.

Таня вытаращила глаза.

– Что ты такое говоришь, Витя?

– Да, да, в Мичиганский. Сейчас как раз проходят необходимые формальности.

Она вздохнула.

– А живешь ты по-прежнему у Лилиан?

Кянукук почесал затылок.

– Нет, ведь мы в размолвке. Сейчас снимаю комнату в одной интеллигентной семье. Все удобства, белый телефон, представляешь? Одна беда, хозяйка сумасшедшая женщина. У нее гниет нога.

– Да, да, понимаю, – кивнула Таня. – Помирись с Лилиан.

– Конечно, помирюсь, но я считаю, что мужчина должен быть самостоятельным. Сейчас я занимаюсь обменом на Минск. Меня попросили помочь. Очень сложная история – тройной обмен.

Старые, больные, интеллигентные люди. Обратились ко мне за помощью, как к сыну. Это очень сложная история, но в результате, понимаешь ли, Таня… В ре-зуль-та-те у меня будет своя комната, резиденция, так сказать. Здесь, в замечательном районе, возле парка. Комната с антресолями, с камином.

Представляешь, я сижу перед камином, ноги покрыты пледом, глоток виски, читаю Бомарше и подбрасываю полешки, а?

Таня всплеснула руками.

– Витя, ведь ты все выдумываешь! Ты без конца все выдумываешь, да? Только скажи честно!

Она окинула взглядом Кянукука, его худенькие плечи, поднятые вверх, улыбочку, застывший в глазах страх – и ей показалось, что он в любую минуту может исчезнуть. Трах – и готово, и нет его, пропадет, как призрак, растает, как тают минуты, часы и дни.

– Нет, нет, – сказал он, – я не все выдумываю. Тяга к творчеству, так сказать, обобщать образы времени. Ты понимаешь?

– Мичиган – выдумка? – резко спросила она.

– Ну, не обязательно Мичиган, может, и Гарвард.

– Обмен на Минск? Камин и все такое?