Карусель. Роман-притча - Ксения Незговорова

– Ты не умеешь писать стихи, – отчеканивает каждое слово своим хорошо поставленным голосом. Уверен, самоуверен; конечно, самолюбив до самозабвения, – хмурит кустистые каштановые брови и не замечает, что под платком – чьи-то слезы… Вряд ли от дождя.

– Почему? – спрашивает приглушенно, жадно ловя воздух – но не безвредный, прокуренный, – кашляет…

– Ты не имеешь представление о ритме.

– Ритм? – почти перебивает, удивляется так, точно впервые слышит это слово.

Кивает. Наконец-то докурил. Можно открыть лицо и вдохнуть полной грудью… Ветер сбивает с ног, и ее светло-русые волосы больно бьют по щекам.

Он не ответил: выбил пальцами по ее плечам свою только что рожденную мелодию.

– Зато я имею представление кое о чем другом. Я чувствую стихию стиха, – говорит она.

– И потому в нем такой хаос? – Андрей посмеивается себе в усы, смотрит на нее как на ребенка, но не жалеет. – Тебе не хватает эротизма, – щелкает пальцами, напевает что-то под нос.

Она изумленно хлопает ресницами.

– Да, именно этого. У тебя такие детские темы. Наивные. Мнимо душещипательные. На самом деле, никуда не годные. В общем, ни содержания, ни формы. Бездарность.

Она размахнулась и ударила его по щеке. Разозлилась ни на шутку – даже задыхалась от ярости. И это бесконечно, бескрайне, необъятно обожаемый человек? Боже мой, это те самые сине-зеленые глаза, по которым она читала летопись его души? И думала, что, должно быть, она очень богатая, и много в ней драгоценных камней, и помыслить не смела, что все они давно заржавели и нуждаются в переплавке.

Ни слова больше, только бешеные шаги вперед – и в никуда. Неужели он действительно думает, что эта вечно смущенная девчонка, заикающаяся от волнения, бросит писать? Лена сжала кулаки. Не станет, напротив, уйдет в стихо-запой, напишет целый цикл о человеке, которого презирает, и отомстит ему, разнеся по миру дурную славу о нем…

Элли:

Я не хочу сгорать в котле,

Спаси мой Дух, Великий Бог,

Не по одной моей вине

Он полюбить отца не смог.

Король – жестокий человек,

Он продал душу, он – мертвец;

Мне Даниэль любимей всех,

Мой брат, мой сын, жених, отец!

Даниэль:

О, Элли, милая моя,

Скорей, бежим из этих мест,

Бежим в далекие края,

Найдем уютный старый лес.

Он примет нас и поведет

К ручью под липами в тени,

Развеет грусть и унесет

Нас в Светлый дом Добра, Любви…

Элли:

И Счастья. Но, боюсь, что нам

Там не спастись. Повсюду – смерть…

– Елена Павловна, вам не кажется, что стоит шептать последние слова?

Женщина покачала головой; она была довольна постановкой – собственной по собственному сценарию; отдернула занавески и подумала, как этот торжествующий закат похож на тот, похороненный в давно оставленном позади дне. Точно небо уже тогда предчувствовало; точно небо заранее знало, что презрительно брошенные слова – пустой звук; что она не остановится, что она обязательно приручит ритм и когда-нибудь отправит этому своенравному директору художественного училища, значительно постаревшему и растолстевшему, приглашение на свой мюзикл. Подпишется просто: Лена; пусть догадывается, покусывает усы и набивает свою подряхлевшую трубку….

Арсений сорвал несколько заключительных аккордов и отложил гитару. Вокалистка, исполнявшая главную партию, в изнеможении опустилась на стул. Лиля выглядела по-настоящему усталой, точно придавленной тяжелым грузом. И пыталась поднять – да неподъемен, молча кивнула в знак подчинения и без сил склонила светлую головку.

Даниэль-Рогов недовольно закусил губу; всю репетицию он издевался над этим сгорбленным человечком, точно желая высосать последние соки, дающие силы жить. Прерывал на полуслове, называл маленькой чертовкой (самодовольно улыбался: «мне все позволено»), раздражался из-за ее манеры петь и вовсе отказывался играть главную роль вместе с этой неказистой девушкой-пареньком.

– Элли должна быть грациозной, понимаешь? Как лань. У нее должен быть божественный голос. Чтобы Даниэль действительно тронулся умом и слетел с катушек. Мне не хватает экспрессии, мне не хватает экстравагантной привлекательности! Я не чувствую себя ослепленным твоим ведьмовским колдовством. Ты не ведьма – ты мышь.

Лиля стучала зубами и выпускала пару непечатных слов; Рогов замолкал, но раздражался еще сильнее, уходил на девять минут, возвращался серьезный и решительный, вновь готовый переставлять свои пешки. Но не все хотели быть пешками в этой бессмысленной игре: Лиля мнила себя ладьей и постоянно ставила бедняге палки в колеса. Вырывала телефон, когда он слал кому-то за тридевять земель воздушный поцелуй. Била по голове, когда он расчесывал длинные кудри. Иногда просто садилась в уголок и рыдала, обняв колени, убеждая остальных, что Рогов – редкостное чудовище. Арсений не мог больше им аккомпанировать; казалось, он ненавидел обоих и мечтал никогда не встречаться с такими капризными артистами впредь. Наконец, Рогов королевским жестом кинул ей ключи:

– Сегодня не приду.

И тогда Фролову почему-то захотелось выцарапать ему глаза; он ничего не понимал во всей этой несмешной комедии, что заставляло его злиться и путать ноты.

– Какой отвратительный музыкант! – повернулась к нему Лиля, блеснув взбешенными огоньками-глазами.

Гитарист не ответил; молча спрятал инструмент в чехол и вышел из зала. Шел косой дождь, капли защекотали кончик носа, и Арсений поежился от неприятного ощущения сырости и тоски. Казалось, она пребывала с каждым новым танцем осенней непогоды и зарывалась в меховой капюшон музыканта, чтобы кусать шею. Кто-то повязал ему шерстяной шарф и поцеловал в висок. Почувствовав обжигающее прикосновение горячих губ, Арсений обернулся и ошеломленно поглядел на непривычно раскрасневшееся лицо Лили. Она стояла перед ним, все такая же незнакомая, как и прежде, но уже не чужая, и беззвучно плакала. Слезы катились по щекам, как по заледенелым горкам, но никто, кроме случайного собеседника, об этом не знал. Лиля плакала невольно, она этого не ощущала, думала – глаза слезятся – ничего страшного.

Арсений наблюдал за нервными танцами не дождевых капель, потому что дождь давно закончился, и никак не мог разгадать значения ее жестов. Всего лишь театральные? Сейчас рассмеется, назовет доверчивым дурачком?

– Какой страшный ветер… тебе тяжело? – она посмотрела на него совершенно беспомощно; уцепилась за первую мысль и высказала вслух, не заботясь о смысле. А спросить, разумеется, хотела вовсе не это, ничего не хотела – вырвалось.

– Ты назвала меня отвратительным музыкантом! – укоризненно покачал головой Арсений, – Не разбивай так быстро моего тщеславия. Дай мне побыть немного эгоистом. Гением в недрах своей головы.

– А я способна? – удивленно округлила глаза; они снова блестели, они снова отрывались от лица, вставали высоко над общим бесцветным обликом – «несравненные» (подумал Арсений).

– Ты очень хитрый зверек. Вроде маленький, но властный, – улыбнулся, но с какой-то опаской.

– Я? Властная? – воскликнула с горечью и отвернулась. На пороге курил Рогов и чесал высоко поднятую голову; он не смотрел на них, не обращал внимания на свою безумную Элли, зато она наблюдала за каждым его неторопливым движением. Зажал между пальцами сигарету, свободной рукой поправил воротник, достал из кармана зеркальце, окинул себя оценивающим взглядом, растрепал челку, с довольной улыбкой продолжил отравлять легкие…

Арсений вспыхнул, перехватив ее многозначительный взгляд, и вдруг почувствовал необходимость отвоевать эту девушку и у надвигающейся ночи, и у не знающего пощады ветра, и у этого взлохмаченного человека в серой куртке… «Почему ему? Она может принадлежать, кому угодно, но только не этому гордецу!» – посмотрел на вздрагивающие щеки, на светлые пряди волос, на полуоткрытые губы и вдруг понял – никому. Она не может никому принадлежать, потому что полноценна; и все-таки захотелось поцеловать эти неприкаянные губы, точно чего-то ожидающие, точно желающие выкричать боль.

Лиля оттолкнула его, но не разозлилась; выглядела так, будто задумалась о чем-то неразрешимом; глаза потускнели, зрачки сузились, плечи расправились – собралась уходить.

– Не стоит меня целовать. Я – разносчик инфекции.

Арсений состроил недовольную гримасу.

– Перестань мнить себя чахоточной. Ты нисколько не похожа на бо…

– Тсс, – прервала и приложила палец к его губам, – Я не об этом. Это не та инфекция. Я заражаю не тело, а душу. Всем раздаю по страданию, неужели ты готов? – не дождалась ответа и понеслась по лужам, время от времени спотыкаясь на своих высоких каблуках.

Арсений растерянно смотрел ей вслед, не решаясь додумать ни одну мысль; он не заметил, как надломленный грубым ветром печальный листок опустился ему на голову и нанизал на волосы бисеринки капель. Рогов похлопал его по плечу: