Честь и долг - Егор Иванов

"Недалекие люди эти французы, — шагал с вежливой улыбкой на губах британский посол, внимательно слушая галльские излияния. — Если бы это было так, то Россия не выросла бы за считанных два десятилетия в мощную промышленную державу, представляющую уже грозную конкурентную силу самой Британии. Еще немного, и она пойдет развиваться, как Соединенные Штаты. Если ее не остановить смутой, не столкнуть ее динамичную буржуазию с дворянством, землевладельцами, заинтересованными в германском рынке, то она станет опаснее и Германии, и Франции…"

"Пора переводить его на более реальные рельсы, а то французский локомотив умчит бог знает куда…" — решил Бьюкенен и подбросил топливо в антирусский огонь Палеолога:

— Я согласен с вами, мой друг, что русские — пессимисты. Я недавно обедал с Коковцевым и Путиловым. Бывший председатель совета министров, соперничая в пессимизме с крупнейшим промышленником, говорил: "Мы идем к революции", а Путилов возражал ему: "Нет, мы движемся прямо к анархии!" Путилов прибавил к этому, что русский человек не революционер, он анархист. А это — большая разница. Если у революционеров есть воля к восстановлению, то анархист думает только о разрушении…

— Кстати, вам не сообщали ваши великосветские друзья, что на днях будет убит Распутин?.. — спокойным тоном, словно речь шла о рядовом спектакле, завершил вопросом свои построения Бьюкенен.

— О да, слухи об этом носятся буквально в воздухе… — подхватил кость Палеолог. — Барон Врангель, адъютант его высочества великого князя Михаила, брата царя, рассказал мне, что неоднократно докладывал своему шефу о скандалах в Думе, о негодовании императорской семьи против старца Григория Новых…

— Зовите его лучше Распутиным, как все, — перебил коллегу Бьюкенен.

— …Врангель говорил Михаилу со слов всей дворянской элиты и о том, что положение могло бы быть спасено дружным выступлением всей императорской семьи против царицы. Если великие князья in pleno[9] заявят государю об опасности, о необходимости уступить общественному мнению, то гроза разразится без молнии. Но царский брат сначала ответил на это шуткой, он предложил адъютанту тотчас поехать к Распутину и поговорить с ним, но затем серьезно и печально сказал: "Мне лучше написать государю, хотя я и не умею письменно выражать свои мысли…" Бедняга не только не способен их выражать на бумаге, но и устно! Зато барон показывал мне черновик, который он подготовил вместе с Маклаковым для Михаила… Это, по сути дела, была платформа всей аристократической и либеральной оппозиции… Они хотят, чтобы брат царя предъявил ее самодержцу.

— Хм, я слышал об этом документе, — пробурчал своим басом Бьюкенен и после небольшой паузы, необходимой ему для размышлений — говорить или не говорить, — изрек: — Надеюсь, дорогой коллега, вы согласитесь со мной, что великий князь Михаил мог бы быть идеальным регентом или конституционным монархом в этой стране… Он не столь упрям и не одержим идеей самодержавия, как его венценосный брат…

Английское посольство и его агентура давно уже вели работу в этом направлении. Теперь глава британской миссии хотел скоординировать свои действия с союзником.

— Да, его высочество мне весьма симпатичен. Для России нужен именно такой властитель — здоровья некрепкого, ума невыдающегося, неисправимый оптимист, человек, не искушенный в политических интригах… При нем эта огромная империя явно не стала бы претендовать на внешнюю экспансию, ее легко было бы сделать вечным стражем и противовесом Германии… Михаил был бы вполне управляем, — высказал свою точку зрения Палеолог.

На углу Мошкова переулка их приветствовал господин из пролетавшего мимо авто, в котором Бьюкенен узнал князя Путятина, коменданта царскосельских дворцов. Оба посла поклонились, хотя мотора и след простыл.

— Князь квартирует здесь неподалеку у брата, — проявил осведомленность Бьюкенен. — В его квартире, в доме двенадцать — вот тут, с правой стороны, в доме с пилястрами, часто собирается цвет петербургской оппозиции…

Французский посол, желая проявить большую осведомленность, поведал коллеге, что еще 1 ноября в Ставку к царю приехал великий князь Николай Михайлович и после напряженного разговора, в котором он от имени и матери, и сестры царя, и других членов семьи Романовых предупреждал Николая о том, что трон накануне новых потрясений, вручил письмо, в котором призывал двоюродного брата освободиться от влияния "темных сил", имея в виду Распутина. Бьюкенен выслушал это с видимым интересом, хотя знал значительно больше, причем от самого Николая Михайловича, часто бывавшего в английском посольстве и бывшего за его столом исключительно искренним. Конечно, не виски и джин развязывали язык великому князю во время встреч с послом Британии. Тезка царя искал поддержки у Бьюкенена в своих интригах, которые он вел в надежде воссесть на российский престол хотя бы и с помощью англичан.

Сэр Джордж не только знал, но и сам способствовал тому, чтобы письмо сходного содержания направил царю и великий князь Георгий Михайлович. Он проявил немалую заботу, чтобы великие князья Кирилл Владимирович и Николай Николаевич — также претенденты на российский престол — тогда же побывали в Ставке и упрашивали Николашу дать стране "ответственное министерство", ответственное не перед царем, а перед Думой, и тем самым превратить империю в конституционную монархию, выпустив революционный пар из котла, грозящего взрывом.

Бьюкенен немало дивился экспансивности и явной неосведомленности французского посла, который не мог или не хотел связать воедино все факты и слухи, наполнявшие декабрьский, предрождественский Петроград. Но Бьюкенен внимательно слушал.

Послы продолжали свой путь и были теперь недалеко от Мраморного дворца. Сославшись на своего осведомителя из «передовых» кругов, Палеолог отметил, что и другие социальные силы готовятся не к фразе, а к решительной схватке с самодержавием. Особенно активна здесь социал-демократическая партия и, в частности, ее крайне левая фракция — большевики.

К удивлению Бьюкенена, знания посла Франции оказались поверхностны — он утверждал, что столпами движения являются три депутата Государственной думы — Чхеидзе, Скобелев и Керенский, явно переоценивая адвоката Керенского.

Посла Британии больше всего волновало бурно растущее рабочее движение в России и влияние Ленина, нашедшего убежище в Швейцарии. Его экономические и политические советники точно подсчитали, что за истекший год забастовки достигли небывалого подъема. Было отмечено согласно сведениям департамента полиции 273 крупные стачки. И две трети из них происходили в Петроградском и Московском промышленных районах, там, где особенно жестоко и изощренно действовали полиция и охранка. Это сильно беспокоило англичан. Подстегивая события, они спешили с перестановками на вершине пирамиды власти, лишь бы вся пирамида не была обрушена рабочим и крестьянским сословиями.

Палеолог, не замечая, что "старый друг" слушает его вполуха, коснулся еще одного предмета, который весьма заинтересовал его коллегу. Справа были видны казармы Павловского полка, и, словно получив от них какие-то флюиды, Палеолог перешел к рассказу о положении в Петроградском гарнизоне.

— Я недавно был в Мариинском театре на балетах "Египетские ночи", «Исламей» и «Эрос». В антракте мне захотелось курить, и я отправился в вестибюль ложи министра двора. Там я встретил генерала, назовем его В. Он великолепный патриот, и мне удалось недавно оказать ему услугу. Так вот, я спросил его, верно ли, что армия в столице серьезно заражена революционной пропагандой. Представьте, милорд, этот доблестный вояка согласился. Он сказал буквально следующее: "Действительно, дух гарнизона Петрограда нехорош. Недавно, например, когда случились беспорядки на Выборгской стороне, солдаты отказались стрелять в бунтовщиков. Военные власти хотят направить на фронт все эти запасные полки и команды, заменив их надежными… Надо было бы начинать с всеобщей чистки — ведь их, этих ненадежных, прежде всего слишком много…"

Генерал назвал ужасающую цифру, у русских, наверное, слишком много солдат. Бедный Париж! Мы считаем каждого раненого, чтобы вновь послать его на фронт, а здесь, в российской столице и ее окрестностях, то есть в Царском Селе, в Павловске, Гатчине, Красном Селе, Петергофе, прохлаждается не менее четверти миллиона солдат! Они почти ничему не учатся, ими безобразно командуют. Солдаты в Петрограде скучают и развращаются. Если они и служат для пополнения кадров, то не действующей армии, а самой настоящей анархии! И кто это придумал?! Следовало бы оставить в столице лишь тысяч 30–40 отборных войск и гвардии да полстолько казаков… — закачал головой француз и возбужденно выпалил: — Вы знаете, милорд, мой бравый генерал закончил на очень пессимистической ноте: "Если бог не избавит нас от революции, то ее произведет армия!"