Надежда Николаевна - Всеволод Гаршин

Я вскочил на ноги и стал против него. И мы стояли так долго, меряя друг друга глазами. Он был действительно способен навести ужас. Бледный, с красными, воспаленными глазами, с ненавистью устремленными на меня, он ничего не говорил; его тонкие губы только шептали что-то, дрожа. Мне вдруг стало жаль его.

- Сергей Васильевич, зачем вы пришли? Если вы хотите говорить со мной, подите и успокойтесь.

- Я спокоен, Лопатин... Я болен, но спокоен. Я уже решил все, и мне не от чего волноваться.

- Зачем же вы пришли?

- Затем, чтобы сказать вам несколько слов. Вы думаете быть счастливым с ней? - он указал рукою на Надежду Николаевну. - Вы не будете счастливы! Я не позволю вам этого.

- Уйдите отсюда, - сказал я, делая страшные усилия, чтобы говорить спокойно. - Подите, отдохните. Вы сами сказали, что больны.

- Это мое дело. Вы слушайте, что я вам скажу. Я ошибся... Я виноват. Я люблю ее. Отдайте ее мне.

"Он сошел с ума!" - мелькнуло у меня в голове.

- Я не могу жить без нее, - продолжал он глухим и хриплым голосом. - Я не выпущу вас, пока вы не скажете мне "да!"

- Сергей Васильевич!

- И вы скажете мне это "да", или...

Я взял его за плечи и повернул к двери, он шел послушно. Но подойдя к двери, вместо того чтобы взяться за ручку, он повернул ключ, сильным движением оттолкнул меня и стал в угрожающую позу. Надежда Николаевна вскрикнула.

Я увидел, как он переложил ключ в левую руку, а правую опустил в карман. Когда он вынул ее, в ней блестел предмет, которому я тогда не успел дать названия. Но вид этого предмета ужаснул меня. Не помня себя, я схватил стоявшее в углу копье, и когда он направил револьвер на Надежду Николаевну, я с диким воплем кинулся на него. Все покатилось куда-то с страшным грохотом.

Тогда началась казнь.

Я не знаю, сколько времени я лежал без сознания. Когда я очнулся, я не помнил ничего. То, что я лежал на полу, то, что я видел сквозь какой-то странный сизый туман потолок, то, что я чувствовал, что в груди у меня есть что-то, мешающее мне двинуться и сказать слово, - все это не удивило меня. Казалось, что все это так и нужно для какого-то дела, которое нужно сделать и которого я никак не мог вспомнить.

Картина! Да. Шарлотта Корде и Илья Муромец... Он сидит и читает, а она переворачивает ему листы и дико смеется... Какие пустяки!.. Это не то; это не тот вопрос, о котором говорит Гельфрейх.

Я делаю движение и чувствую, что мне очень больно. Конечно, это так нужно, иначе и нельзя.

Тишина. Ожившая муха звенит в воздухе и потом бьется в стекло. Рамы еще не вынуты, но сквозь них доходит веселое дребезжание дрожек. Дымок расходится перед моими глазами, странный сизый дымок, и я ясно вижу на потолке грубую лепную розетку вокруг крюка. Я думаю, что это очень странный орнамент; я никогда не замечал его прежде. И кто-то касается моей руки; Я повертываю голову и вижу чью-то руку, маленькую, нежную, белую, лежащую на полу. Я не могу достать ее, мне очень это жаль, потому что это рука Надежды Николаевны, которую я люблю больше всего на свете...

И вдруг яркий луч сознания озаряет меня, и я сразу припоминаю все, что случилось... Он убил ее.

Не может быть! Не может быть! Она жива. Она только ранена. Помогите! Помогите! Я кричу, но звука не слышно. Только какое-то клокотание в груди душит и давит меня, и розовая пена клубится на моих губах. Он убил и меня.

Собрав силы, я приподнялся и увидел ее лицо. Глаза ее были закрыты, и она была неподвижна. Я чувствовал, как волосы шевелятся на моей голове. Я хотел бы лишиться сознания. Я упал к ней на грудь и покрывал поцелуями это лицо, полчаса тому назад полное жизни и счастья, доверчиво прижимавшееся к моей груди. Теперь оно было неподвижно и строго; маленькая ранка над глазом уже не сочилась кровью. Она была мертва.

Когда выломали дверь и Семен Иванович бросился ко мне, я почувствовал, что меня оставляют последние силы. Меня подняли и положили на диван. Я видел, как взяли и вынесли ее, я хотел крикнуть, просить, умолять, чтобы этого не делали, чтобы оставили ее здесь, подле меня. Но я не мог крикнуть; я только беззвучно шептал, пока доктор осматривал мою простреленную навылет грудь.

Вынесли и его. Он лежал с суровым и страшным т-цом, залитым кровью, волной хлынувшей из смертельной раны на голове.

Я кончаю. Что еще прибавлять?

Соня приехала сейчас же, вызванная телеграммой Семена Ивановича. Меня лечили долго и упорно и продолжают лечить. Соня и Гельфрейх уверены, что я останусь жив. Они хотят везти меня за границу и надеются на это путешествие, как на каменную гору.

Но я чувствую, что мне осталось уже немного дней. Рана моя закрылась, но грудь разрушается другой болезнью: я знаю, что у меня чахотка. И третья, еще более страшная болезнь помогает ей. Я ни на минуту не забываю Надежду Николаевну и Бессонова; страшные подробности последнего дня вечно стоят перед моим душевным взором, и какой-то голос, не переставая, нашептывает мне на ухо о том, что я убил человека.

Меня не судили. "Дело" прекращено: было признано, что я убил, защищаясь.

Но для человеческой совести нет писаных законов, нет учения о невменяемости, и я несу за свое преступление казнь. Мне недолго уже нести ее. Скоро господь простит меня, и мы встретимся все трое там, где наши страсти и страдания покажутся нам ничтожными и потонут в свете вечной любви.

1885 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Надежда Николаевна. Впервые - в журнале "Русская мысль", 1885, Л 2, 3. Гаршин работал над повестью дольше, чем над каким-либо другим произведением. В письме к матери от 18 декабря 1879 г. (см.) он сообщает, что повесть продумана уже полтора года назад. 10 августа 1884 г. он сообщает В. М. Латкину (см.), что возобновляет "написание старинной штуки", и за несколько месяцев завершает повесть. В сентябре 1884 г. Гаршин побывал в Киеве, посетил Лавру, - это могло подсказать ему сюжет картины об Илье Муромце.

Отношение к произведению оказалось противоречивым. Наиболее резкий отзыв принадлежит критику А. М. Скабичевскому: "романтическая я мелодраматическая чепуха" (газ. "Новости", 1885, Л 84, 28 марта). Н. К. Михайловский признается, что остановился перед повестью "с некоторым не совсем приятным недоумением" (Литературно-критические статьи. М., 1957, с.

293). Но читателей не могли оставить равнодушными напряженные раздумья автора о необходимости бороться со злом, его страстная вера в силу добра. Эту двойственность восприятия повести отмечает В. Г. Короленко: "...Одновременно и чувство неудовлетворенности, в необыкновенная, незабываемая яркость впечатления" (Собр. соч. в 10-ти т., т. 8. М., 1955, с. 232).