Воспоминания. Министр иностранных дел о международных заговорах и политических интригах накануне свержения монархии в России, 1905–1916 - Александр Петрович Извольский

Вопрос о поездке Чарльза в Норвегию был решен до мельчайших деталей, Англия согласилась на все, и больше ничего нельзя сделать. Я поговорил с Чарльзом о его перспективах и нашел его очень трезвым и без каких-либо иллюзий относительно своей задачи. Что ты скажешь по поводу программы празднеств твоих союзников в Кале? Все ветераны Крымской войны были приглашены встретиться с их „братьями по оружию“, которые сражались вместе против России. Очень деликатно, не правда ли?

Все показывает, что я был прав, когда предупреждал тебя, два года тому назад, о возможности возобновления „старой крымской комбинации“. Погода прекрасная. Лучшие пожелания Алисе.

Вилли».

В этой телеграмме, как всякий может видеть, император Вильгельм впервые сообщает план, который, очевидно, обсуждался между ним и императором Николаем в Бьерке и который касается оккупации Дании их соединенными силами в случае войны между Россией и Германией с одной стороны и Англией — с другой. В то же самое время кайзер приписывает мне известное утверждение относительно предполагаемых намерений министра иностранных дел и других влиятельных лиц Дании внести в предполагаемый план гарантии неприкосновенности их страны и безопасности династии. Когда эта программа была опубликована русским революционным правительством в 1917 году, это вызвало только небольшое смятение в Скандинавских странах, особенно в Дании, потому что это указывало только на проект, из которого ничего не было осуществлено в это время и являлось только освещением усилий русской дипломатии, в моем лице, приступить к его осуществлению. Это заставляет меня, однако, дать некоторое объяснение.

Мой разговор с германским императором продолжался не более часа, в течение которого известные слова, которые он стремился приписать мне, показались мне настолько многозначительными, что я поспешил сообщить их в частном письме графу Ламсдорфу. К сожалению, я не сохранил копии этого письма, но тем не менее отчетливо помню этот разговор. Например, ясно вспоминаю, как я был удивлен, когда кайзер, сказав несколько слов по поводу его беседы с императором Николаем в Бьерке, но, конечно, не сообщая ее полного содержания, перешел к вопросу об общем политическом положении и принялся объяснять с большим красноречием необходимость упрочения мира в Европе совершенно новыми методами, выражая уверенность, что эта цель могла бы быть достигнута посредством союза трех великих континентальных держав: России, Германии и Франции, направленного исключительно против Англии. Считая в то время, что он высказывает один из своих парадоксов или одну из политических утопий, я ответил, что такой план был бы, несомненно, великолепен, если бы кто-нибудь смог провести его в жизнь, но что такая группировка названных держав указывает на его полную невозможность по той простой причине, что Франция при настоящем положении вещей никогда не согласится присоединяться к нему.

Мой ответ показался неприятным императору, который настаивал на том, чтобы знать причины, на основании которых я высказывал свое мнение. Мне неизбежно пришлось, благодаря этому, объяснить ему в весьма сдержанных выражениях, что Франция была отделена от Германии глубокой пропастью, созданной благодаря потере ею Эльзас-Лотарингии, и что до тех пор, пока эта пропасть не будет уничтожена, французский народ никогда не сможет стать другом Германии.

При этих словах раздражение императора вылилось в плохо скрываемый гнев, и повышенным тоном он сделал мне следующее удивительное заявление.

«Эльзас-лотарингский вопрос, — вскричал он, — я рассматриваю не только как несуществующий в настоящее время, но даже как устраненный навсегда самим же французским народом. Я бросил перчатку Франции по поводу марокканского дела, и она не осмелилась ее принять. Таким образом, уклоняясь от поединка с Германией, Франция отказалась от всяких требований, которые она могла бы иметь в отношении потерянных ею провинций».

Я думал в первое время, что этот гнев был простой игрой, которая была столь свойственна кайзеру, но скоро увидел, что это было глубокое убеждение его, так как он несколько раз в течение нашего разговора возвращался к странной идее о том, что с момента, когда Франция уклонилась перед германской настойчивостью во время марокканского спора, она больше не имеет никакого права настаивать на своих требованиях, точно так же, как отказываться от дружбы с Германией. Так как я продолжал настаивать и выражать мои сомнения в наличии существенного изменения в психологии французского народа, император еще более удивил меня заявлением, что, если после всего Франция будет упорствовать в своем отказе присоединиться к предполагаемому союзу, есть способы заставить ее вступить в него силой.

Эта часть разговора произвела на меня такое яркое впечатление и столь привлекла мое внимание, что мое воспоминание о других предметах, поставленных на обсуждение императором, несколько менее отчетливо; но я совершенно уверен, что слова, которые он приписывал мне относительно предполагаемого намерения Дании заручиться гарантией против возможного нападения со стороны Англии посредством русско-германской оккупации, были, мягко говоря, изложены неправильно. Я знал, как знал всякий, что датчане живут в постоянном страхе перед иностранным вторжением, но никто в Дании не думает о каком-нибудь другом завоевателе, кроме Германии; правительство отдает себе совершенно ясный отчет в военной слабости Дании и в невозможности сопротивления нападению в течение долгого времени, но его традиционная политика делает совершенно невозможным обращаться за помощью к державам, величайшие ошибки которых в прошлом ставят Данию под угрозу покорения ее Германией. Больше того, известен факт, что в Дании существует партия (радикалов и социалистов), которая протестует против всякого увеличения военных расходов и проповедует отказ от сопротивления нападению, откуда бы оно ни исходило. Весьма возможно, что на вопрос императора Вильгельма относительно общественного мнения Дании я мог отметить этот факт, но было бы абсурдным приписывать подобные мысли датскому министру иностранных дел, когда я знал, что главной линией поведения графа Рабена являлось установление добрых отношений с Германией, чтобы улучшить положение датского населения в Шлезвиге. Кроме того, как бы я мог говорить о нападении со стороны Англии и о русско-германской оккупации Дании, когда я находился в полном неведении относительно переговоров, которые имели место в Бьерке? Эта возможность, по моему мнению, представляется совершенно невероятной. Имеется еще и другая причина, почему я, дипломат, аккредитованный в Копенгагене, не мог бы так легко трактовать вопрос о нейтралитете Дании или сочувственно отзываться о возможном его нарушении извне. Следует вспомнить, что я испрашивал в течение Русско-японской войны разрешения для прохода флота адмирала Рожественского через Большой Бельт, который контролировался