Не отверну лица - Николай Родичев

В день двадцатилетия Дины Кострыкин подарил ей небольшую пьесу собственного сочинения. Именинница нашла ее «очень милой» и несколько раз за вечер исполняла гостям.

Первые аплодисменты, теплые отклики о его игре в рабочей прессе, гастрольные поездки по стране перед выпускным экзаменом...

Кострыкин во время учебы и после окончания училища не был в числе худших. Однако и чрезвычайных способностей за ним не отмечали. На концертах Кострыкина понимали, принимали тепло, впрочем, без оваций. На конкурсах о нем спорили члены жюри, но ближе седьмых — четвертых мест, он не занимал.

Клавдий Орефьич уже носил шляпу и остроносые лакированные туфли, водил знакомства с воротилами музыкального Парнаса, однако в его столичной однокомнатной квартире витал застойный дух деревни. Во всякие времена и по всякой оказии — кто за ситцем к свадьбе дочери, кто соскучившись по белому хлебу — в Москву тянулись односельчане. Они громко завидовали столичному житью младшего Кострыкина, щупали подкладку его вечернего костюма. Больше иных диковин поражались тому, что у него в «хватере нужничек». Наудивлявшись всему, они развешивали на батарее отсыревшие за дорогу онучи и стелили на полу зипуны, валились впокат. До глубокой ночи звучала милая сердцу, но уже отошедшая в прошлое и воспринимающаяся как-то по-иному крестьянская, речь: кто женился, у кого волк овцу задрал, кто срубил себе новую хату не по-курному... И во сне мужики звучно кряхтели, словно корчуя пни, мятежно вскрикивали громоздкие ругательства, по-детски жалобно стонали.

Нужна была великая душевная щедрость и стойкость, чтобы видеть и слышать это в квартире.

Когда на пороге появилась их первая сермяжная стайка, Дина приняла гостей за опереточных артистов, которые в шутливой форме пришли поздравить молодоженов.

Встречая и провожая гостей, всячески помогая осуществлению их очень незатейливых потребностей в столице, Кострыкин терзался раскаянием, словно обездолил этих людей, построил на их неизбывной нужде свое благополучие с «нужничком» в квартире, которым, впрочем, как и его необразованные гости, сам он старался не пользоваться, стесняясь родителей Дины.

На Клавдия люто осерчал брат Моисей. Сначала он на правах старшего просто корил Клавдия за беспутную нетрудовую жизнь «на отшибе», жаловался на тяготы ведения хозяйства в одиночку. Потом насел с требованием денег, грозясь по-своему наказать меньшого за непростительную скаредность и разврат. Женитьбу на городской барышне он убежденно считал баловством, был спесив в сознании своего мужицкого превосходства над «интеллигентной» Диной. Завязывался какой-то тугой узел противоречий, возникших на почве алчности брата, предрассудков отца и матери Дины, а может быть, и в результате непродуманных действий младшего Кострыкина в начале всей этой истории.

Находились и враги, которым Кострыкин чем-то пришелся не по нутру. Во время гастрольных поездок по стране, имевших несомненный успех, по ошибке или по злому умыслу администратора на афишах крупным планом рекламировалась скрипка Страдивари, а фамилия исполнителя была набрана едва различимым шрифтом.

Душевное смятение мешало творческому росту, озлобляло самого себя против родственников и друзей с неверными глазами, бесцеремонно вторгающихся в его личную жизнь.

Как назло, и с деньгами у Клавдия Орефьича было неважнецки. Много ли платят театральному скрипачу? Дина часто прихварывала, перерывая работу на полгода и больше. Вдобавок она была совсем непрактична в хозяйстве, неудержимо залезала в долги.

Клавдий Орефьич пробовал заговаривать с женою о переводе в село, поближе к родным местам, к тем делам и песням, которые еще жили в его душе и питали его творчество. Но с женой после таких разговоров приключались припадки. Она хватала ребенка из кроватки и убегала через коридор к родителям.

...Был один человек, который никогда не завидовал Кострыкину и понимал его с полуслова. Это — годок Клавдия, закадычный друг детства и солдатских лет Прокофий Хомутов. Прокофий заявлялся в Москву изредка, во время школьных каникул. За каких-нибудь два-три дня он расшатывал и без того нетвердые устои кострыкинской семьи.

Прокофий после демобилизации работал в комбеде, затем в сельсовете. «Самотужкой» он подготовился к экзаменам на сельского учителя и потом уже бессменно учил ребят. Носил он, как и все односельчане, темно-серую в крапинку сорочку с белыми пуговицами, просторные шаровары из холста, выкрашенного в отваре луковичной кожуры. Сапоги Прокофий смастерил себе сам, выдубив шкуру годовалого теленка. В этих сапогах, пахнущих корою и дегтем, он ходил по московским музеям, наркоматам. Однажды завернул даже в Академию педагогических наук, где его встретили очень любезно, как автора премированной на всероссийском конкурсе теоретической работы по трудовому воспитанию школьников. Поощрили Прокофия, к счастью, деньгами, и он тут же, в академическом киоске, закупил на всю «даровую» сумму книжек для школьной библиотеки.

Если, прячась от иных земляков мужа, Дина закутывалась в теплое одеяло по шею, то на время, пока у них был в комнате Прокофий, она исчезала под одеяло с головой, лишь изредка высовывая оттуда свое остроносое личико.

Прокофий уговаривал Клавдия, а порой прямо требовал возвращения с семьей в деревню.

— Ну и что же?! — восклицал Хомутов в ответ на робкие возражения Дины, перечислявшей преимущества столичной жизни. — Ну и что же, что здесь Большой театр, филармония?.. И публичная библиотека и Академия наук — все на своем месте. И каждый из нас должен быть на своем месте, если мы люди, если мы посвящаем свою жизнь сотворению нового общества.

Прокофий болел деревней, всевозможные нужды села терзали его сердце. Всегда и повсюду он считал себя народным заступником и ходатаем. Из обходов по столичным учреждениям он заявлялся со свертками карт, связками книг. Неистового правдолюбца где-то одарили большущим глобусом. «Все сгодится для «скворушек», — ворковал он влюбленно, не забывая ни на минуту о своих учениках.

Уже тогда Клавдий Орефьич сознавал, что живет не так, как надо, душевно беднее Прокофия.

Незаконченные споры в учреждениях Прокофий переносил в семью друга-годка.

Чтобы отбиться от Прокофия Хомутова, Дина присоветовала подарить ему семейную реликвию — скрипку Страдивари.

Это вконец разъярило Прокофия:

— Я не побирушка! — вскричал Хомутов, опасно швырнув инструмент в ноги сидевшей на кровати Дине. — И не сорока, чтоб стаскивать драгоценности к себе в гнездо. Я не нищенствовать приехал к вам, а напомнить о совести, о стыдобушке. Если мы сейчас не создадим условий для всестороннего развития детей в деревне, через десять лет они разлюбят землю, уйдут в города...

Забрав свертки, книги и глобус, Хомутов в тот же вечер ушел, хотя его поезд отправлялся под утро...

В полночь Клавдий, оглушенный истерическими воплями Дины, брел налегке через опустевший город на вокзал. Он позабыл в эти минуты даже о скрипке. Но Прокофий, вспыльчивый, однако никогда не терявший рассудка, отнесся к его уходу из семьи неодобрительно. Музыканту пришлось под утро возвращаться по тем же пустынным улицам домой, наслушавшись чересчур спокойных речей дружка. Тот, видите ли, не за такое строительство новой жизни, при котором все прежнее пропадай пропадом... Дети очень чутки ко всякой лжи. Если они узнают о том, что Клавдий покинул в городе ребенка, ему не обрести в деревне уважения к себе...

— Да и не в этом дело, где ты живешь, — заговорил вдруг Прокофий примирительно. — Это я так нажимал на тебя, чтобы вы, городские, про нас не позабыли, когда сильно в гору пойдете со своей пролетарской культурой. А музыка, будь она по душе народу, и по столбам да проводам до нас дойдет.

Узнав, что в кармане Клавдия афиша о предстоящих гастролях в Англии, Прокофий и совсем забыл о своих прежних уговорах:

— Да это же здорово, Кланька!.. Сын мужика-лапотника будет с лордами в музыке соревноваться! И думать не моги — не время сейчас в деревню. Марш домой!

Расстались друзьями, но на письма Прокофий почему-то не ответил. Видимо, занят был сильно. Это была их последняя встреча до случайного разговора с белобрысым студентом в купе...

«Ах, зачем я тогда послушался Прокофия и вернулся с вокзала домой?» — досадливо думал разволновавшийся старый Кострыкин. Дина оказалась пустым, слезливым существом. Она разменяла свой и его талант на мелочи быта. С нескрываемым цинизмом она подсчитывала выручку после каждого его концерта. В невыгодном свете она вечно сопоставляла хозяйственные качества мужа с достоинствами «настоящих» мужчин, у которых и квартира лучше обставлена и жена лучше одета.

Эти разговоры влекли за собой неоднократные хлопоты по обмену квартиры, ненужные или необязательные приобретения мебели, от которой негде было уже повернуться. Все это стоило многих лет жизни — пустой, мятущейся, наполненной поиском «халтуры» для удовлетворения прихотей жены, ожиданием лучших времен, которые так и не наступали... С Диной пришлось порвать, но к тому времени пошатнулось здоровье. Пришлось отложить работу над начатой симфонией: не хватило простора для души, свежего дыхания, настроения.