Путч будет завтра (Старинный романс) - Наг Стернин

На гребне набегавшей волны Алексей Алексеевич проскользнул между двумя камнями, увернулся от выскочившего из-под воды ему навстречу третьего камня и вышел на пустынный тихий берег. И тут он вдруг понял, что здесь, в Ламесе он совершенно не думал и даже не вспоминал о своей бывшей жене. А ведь столп-то, похоже, был прав, – внутренне усмехнулся он, – от нее и в самом деле нужно было новыми впечатлениями отгородиться. И тут, повинуясь каким-то потаенным и не вполне осознанным ассоциациям, он неожиданно вспомнил давний польский фильм, который некогда смотрел вместе с бывшей женой. Фильм так и назывался – “Лекарство от любви”, был он очень смешным, а главная героиня и характером, и манерой поведения очень была похожа на его жену, каковым обстоятельством Алексей Алексеевич потом ее с удовольствием дразнил. Долго дразнил, между прочим. Года два, не меньше.

Мысли о жене даже и гнать из головы не пришлось, они сами уплыли куда-то, поскольку довлела дневи злоба его, сегодняшняя. Алексей Алексеевич решил подняться на небольшую площадку, находившуюся слева на самом мысе за большой, нависавшей над бухтой скалой. Пошел он не по тропе, а напрямую, где приходилось местами карабкаться по скалам чуть ли не как заправскому скалолазу. Продравшись сквозь кусты шиповника, он вышел на площадку и… замер от неожиданности перед открывшейся его взгляду картиной.

На песке, закинув руки за голову, лежала Надежда. Грудь ее была обнажена, глаза плотно зажмурены, нижняя губа закушена, в уголках болезненно искривленного рта вскипали пузырьки слюны, а рядом с нею… рядом был Юра, причем вот какая странность – его тела Алексей Алексеевич не видел. Он видел только его руки и губы, зарывшиеся в эту грудь.

Заслышав производимый Алексеем Алексеевичем шум, Надежда одним движением руки смахнула с себя эти руки и губы, рывком уселась на песке и, даже не пытаясь прикрыть наготы, смотрела на него большими потемневшими глазами. Юра окончательно исчез из поля зрения Алексея Алексеевича, осталась только ее грудь, большая, красивая, тяжелая, она плавно качнулась из стороны в сторону и застыла, изящно прогнувшись, отчего ее крупные возбужденные соски вздернулись вверх и вызывающе уставились Алексею Алексеевичу прямо в лицо. Все молчали, и молчание это было тяжким, вязким, душным. Оторвать глаза от ее груди у Алексея Алексеевича не было сил, он судорожно вздохнул, и тогда, нарочито проследив его взгляд, она спросила: “Хороша?” Алексей Алексеевич опомнился, медленно кивнул головой и ответил, с трудом справившись с непослушными губами: “Да”. “Нравится?” – с ленивой усмешкой поинтересовалась она. Алексей Алексеевич несколько долгих томительных секунд молча, глядел теперь уже ей в лицо, потом снова кивнул головой: “Очень”, повернулся, сказал через плечо: “Извините меня”, и, зажав себя в кулак так, что зубы скрипели, преувеличенно неторопливо пошагал по тропе прочь, а в голове у него колотилась шалая мысль, что фильм-то тот старый был прав, что лекарством от любви могла быть лишь другая любовь, вот только будешь ли ты в ней счастлив, это, конечно, вопрос особый.

Тропа была ему незнакома, посуху он тут ни разу еще не ходил. Она ветвилась, тропки разбегались в разные стороны, многие из них оказывались тупиковыми или сворачивали куда-то не туда. Приходилось возвращаться, так что он не то чтобы заблудился, но к завтраку опоздал совершенно безнадежно. Потом были процедуры, и он тщательно и скрупулезно выполнил все врачебные предписания. Даже на дурацкий кислородный коктейль – и то сходил.

Парк был пустынный. Народ куда-то попрятался. С волейбольной площадки доносились веселые выкрики и звонкие удары. Энтузиасты, несмотря на резкий ветер, избивали мяч. Алексей Алексеевич спустился к морю. Море разгулялось до полного неприличия. Огромные валы с грохотом налетали на берег, захлестывая пустынную набережную.

Появление Алексея Алексеевича в подозрительной близости к воде не осталось незамеченным. В дверях спасательной станции возник человек и уставился на него с видом крайне подозрительным и недовольным. Алексей Алексеевич мысленно пожал плечами, повернулся и покарабкался обратно вверх. На память ему снова пришли слова Ольги о том, что он должен нравиться женщинам. Слова эти почему-то показались ему очень смешными, он долго смеялся, кашлял и отмахивался руками. Обед, ужин прошли, как во сне. Потом он долго сидел на скамье под колоннадой, тупо пялясь на волнующееся море. Налетел заряд дождя, спасаясь от которого под колоннаду заскочил развеселый Юра, толкнул Алексея Алексеевича локтем в бок, продекламировал, вздернув вверх руки:

Мерзавка ветреная, Геба,

Когда с Гераклом возлегла,

Громокипящий кубок с неба

На нас, зараза, пролила.

– У нас с приятелем разделение труда. Он сочиняет, а я декламирую, – сообщил он, подмигнул весело и исчез.

Алексей Алексеевич пошел было к розарию, но по дороге передумал и свернул к теннисным кортам. Корты были пустынны, и он дал себе твердое слово в ближайшее время попробовать здесь свои силы. Ну и что же мне делать, – подумал он, – в Москву, что ли, позвонить?

Однако рабочий день уже давно закончился, и ему подумалось, что ребята могут этот звонок как-нибудь не так истолковать. Вот, мол, хочет шеф знать, не разболтались ли они там без него. Проверяет. Могли и обидеться.

Да что это со мной, – рассердился он вдруг, но тут же в очередной раз поймал себя вначале на лицемерии, а следом и на том, что оный процесс – ловля на лицемерии – похоже, стал здесь, в Ламесе, его излюбленным занятием. А то ты не знаешь, что с тобой, – сказал он себе. – Кончай-ка придуриваться… В бар, что ли, сходить? – спросил он себя, – А что, хорошая идея. Что ж киснуть-то?

В бар Алексей Алексеевич до сих пор не ходил ни разу, поскольку самая идея разбавления Новосветского шампанского чем бы то ни было представлялась ему кощунством, а доводы, которые приводил Нахапаров, – что, мол, шампанского в санаторных запасах мало, вот и растягивает дирекция эти запасы, как умеет – может быть, все объясняли, но ничего, по его мнению, не оправдывали. Ему подумалось, что, в конце концов, этой самой Веронике Павловне за риск не грех было бы и приплатить. Беда была, однако же, в том, что приплачивать Алексей Алексеевич не любил, причем отнюдь не из жадности, а просто от неловкости, стыда и боязни обидеть человека.

Сзади послышались чьи-то быстрые шаги, он оглянулся. В сопровождении своего седовласого кавалера его догоняла бывшая конфидентка. Поравнявшись, она церемонно раскланялась и спросила