Одинокий колдун - Юрий Ищенко

А на кладбище, когда Егор потерял сознание, Димка опять заподозрил, что этот новоявленный старший брат ненормален.

До самого полудня, до того момента, когда гроб спускали в яму, лилась с неба вода. На кладбище было абсолютно пусто, никто, кроме их мамы, видно, не умер. Тоскливо скреблись на ветру голые вымокшие деревья, под темно-серым низким небом каркали любопытные вороны, кружа над вязнувшими в глине людьми с красным гробом на плечах. Чмокала грязь, засасывая сапоги и ботинки. А в вырытой с утра яме плескалась вода. Кладбищенские рабочие напирали на отца Димы: «Ну что, придурок, говорили же тебе, в полдень надо копать! Заладил: напьетесь, не успеете. Теперь сам этот кисель расхлебывай!»

Кто-то подсуетился, появились мятые ведра, которыми долго черпали из могилы, как из колодца, желтую глинистую жижу с гулкими пузырями. Вычерпывали почти час. Люди мокли под дождем, некоторые удирали в стоявшие за забором машины. Вода опускалась на дно очень неохотно, поскольку, помимо дождя, почва была болотистая. Решили хоронить; наскоро выстроились, чтобы целовать на прощание покойницу. Когда захлопнули гроб крышкой, Димке показалось, что что-то черненькое упало в гроб с неба, но он промолчал. Зато Егор не утерпел:

— Подождите, уронили внутрь... Черное такое...

Димка решил, что это ворона какнула с неба, брезгливо отвернулся. Крышку сняли: по серому лицу трупа полз огромный черный слизняк. Наверное, ветром с ветки стряхнуло. Егор снял его двумя пальцами, отбросил подальше. На этот раз без проволочек забили ящик длинными гвоздями. Опустили его в могилу. Гроб шумно выдавил грязные всплески, дернулся и всплыл в луже. Тараторили, не стесняясь, «бабки-соседки»: «Не по-людски в воду хоронить, покойнице в беспокойстве почивать, вернется пожаловаться, а может и за собой мужа или сыновей потянуть...»

Когда похлопали лопатами свежеисполненный расползающийся холмик могилы, выглянуло солнце. Прошлось светом и блестками по пожухлой гнилой траве, по кляксам луж, по озябшим хмурым лицам. Оркестрик взбодрился, без просьб еще раз сыграл в бодром темпе Шопена. У всех на душе полегчало — проводили по-нормальному, солидно, пора и на поминки возвращаться, небось директор-то богат, как следует накормит-напоит.

Димка не сразу заметил, что на кладбище приперся тот самый старый поп-грязнуля. Мальчик стоял вплотную к гробу, а поп, в самой настоящей рясе, — в заплатках и грязной от брызг и глины, — ходил за спинами людей вокруг могилы, что-то скороговоркой бубнил, помахивая дымящим кадилом. Взрослые с удивлением косились на священника, прогнать никто так и не решился (а у отца болезненно перекосилось лицо, переживал, что люди подумают). Димка улучил момент, подошел и дернул попа за рукав, прошептал отчетливо, чтобы тот убирался подальше и не позорил их с отцом.

— Слушай, салага, вон тот парень, он что, и есть твой брат-то? — игнорируя предложение Димки, спросил тоже шепотом поп.

— Не ваше дело, — угрюмо объяснил Димка.

— Егором его кличут или как? — опять спросил любопытный поп.

И подошел поближе к Егору. Егор посмотрел рассеянно на попа. Как раз заканчивали кидать в яму землю, он, как и Димка с отцом, измазал руку в глине (кидая последнюю горсть), не знал, как очистить. Егор отвернулся от всех, пошел куда-то за чужие могилы, сел на мокрую черную скамейку. И повалился навзничь, как от хлесткого удара. Димка прибежал к нему; белое спокойное лицо брата было неподвижным. Опять выручила Анисья, побила Егора по щекам, напоила из пузырька корвалолом. Егор долго кашлял.

— Дыма наглотался, — смущенно сказал Димке.

Димка пожал плечами, пошел к автобусу, чтобы ехать домой. Размышлял, могли ли врачи неправильно выписать справку этому Егору.

Все ушли к машинам, расселись, поехали домой. Один поп не уходил с могилы. Но звать на поминки священнослужителя отец Димки отказался наотрез, когда несколько старух попытались было его пристыдить. Передал, правда, для попа десять рублей. А поп гордый был, даже не попросил, чтобы в город подвезли. Стоял и смотрел, как они уезжают. Мокрый, в облепившей живот и ляжки рясе, весь какой-то нахохлившийся, дряхлый и мрачный. Димка даже пожалел его на прощание.

В квартире долго ели, пили водку, рассказывали много слащавых историй про мать, про ее отзывчивость и человечность. Попросили вдруг Егора что-нибудь рассказать, он замялся, сконфузился и выскочил из-за стола. Спрятался на кухне, мешая женщинам готовить, курил «Беломор». За Егором пошел пьяный отец Димки (и сам Димка, на всякий случай). Его отец наваливался на Егора, что-то требуя:

— Ты зла на мать не держи, не копи, права не имеешь. Не обижай ее, парень, она перед смертью не обо мне, не о младшеньком беспокоилась. А я не в обиде — за потерянного сына переживала. Прости ее!

Димке и в голову не приходило, что его мама может быть в чем-то виновата перед этим странным, немного чокнутым Егором. Решил не спать, прятался от взрослых, чтобы не уложили в кровать, ждал, когда отец и тетка решат насчет Егора. Наконец гости напились и устали, потянулись на выход. Уже и бабушку отправили на машине в ее дальнюю деревушку Вышний Волочок. Тогда отец начал мудреные расспросы Егора, при том наливая водку и требуя: «Выпей! Помяни! Уважь покойницу!» Егор до того пил очень мало и нехотя, после уходил запираться в туалет, мучительно блевал там, возвращался зеленый и пошатывающийся.

— Вы поверьте, Гаврила Степанович, — трогательно сложив руки на груди, молил Егор. — Я и без водки скажу: никаких обид у меня нет, очень маму жалко. Очень хотел ее увидеть. И всех вас я люблю, а надо будет, жизнь за вас отдам, если что...

И Гаврила Степанович на пару с Егором лили пьяные слезы. Тетка не плакала (ей Егор не нравился с момента его появления), но тоже подобрела, оттаяла. Даже согласилась с братом, когда тот после бесед, уже под утро, заявил: «Егор останется жить с нами! Таков был наказ матери, так и сделаем».

Димка перед сном сходил в гостиную; в пустой комнате у стены болтался забытый маленький венок. Два табурета и стол, на столе стоит фотопортрет молодой матери, обвязанный черной лентой.

— Прощай мамка, больше я тебя не увижу, — сказал ей Димка, и вдруг увидел, что по фотографии ползет здоровенный слизняк. Такой же темный, скользкий, как там, на кладбище, ползет и оставляет за собой липкую блестящую полоску слизи. Он рассердился, раздавил слизняка о паркет тапком, не мог понять, чьи это идиотские шуточки...

Десять лет Егор не был в Ленинграде. Догадывался, чувствовал, что ему нельзя сюда заявляться. Тем более жить здесь.

Когда из больницы его отправили в детский дом, специализированный интернат для слаборазвитых и прочих детей с отклонениями в здоровье и в судьбе, то оттуда их иногда возили в Ленинград на экскурсии. В музеи, в парки с дворцами, иногда к ученым и врачам в мединститутах, чтобы те ставили опыты и проводили свои научно-лечебные исследования. Обычно Егору удавалось увиливать от поездок, лишь раз его заставили ехать. Толстуха, старшая надзирательница, заприметила, как он профанирует мероприятие, выволокла за шиворот во двор и пинком послала в автобус. В городе, когда их высадили на набережной возле Летнего Сада, у Егора начался припадок. Он упал, забился в судорогах на асфальте, плюясь бешеной пеной и то и дело отключаясь. В общем, испортил поездку всем, за что ему долго делали «темную» и «велосипеды» по ночам одноклассники по интернату.