Неверный шаг - Мишель Рио

— Уберите их. Скоро придет Жюли. Не нужно, чтобы она видела.

— Кто вы такой? — хрипло закричала Мари.

— Не имеет никакого значения, это ваши слова. Вы разве не помните?

— Кто вы?

Он вышел за порог и на всякий случай еще раз осмотрел окрестности дома. Потом по полевой дороге вернулся к себе. Жюли послушно сидела на раскладушке, как он ей и сказал.

— Все, Жюли, пора идти домой.

— Игра закончилась?

— Да.

— Не очень она веселая, твоя игра. Я так ничего и не сделала.

— Сделала. Ты много сделала. И даже выиграла.

Жюли засмеялась. Подняла с пола свой лук и стрелы и вышла из комнаты.

— Забирай и мишень, — сказал он вдогонку, протягивая ей коробку. Потом наклонился к ней и нежно поцеловал в обе щеки. Она поцеловала его в ответ.

— Теперь иди.

Она прошла по тропинке, таща за собой великанскую коробку. Он проводил ее глазами, пока она не исчезла за поворотом. Зашел обратно в комнату. Вынул из шкафа оба чемодана. Какое-то время в нерешительности смотрел на них, потом присел к столу. Он сидел все в той же позе, когда вдруг открылась дверь. В мгновение ока он стоял на ногах, рука скользнула под куртку, нащупала рукоятку пистолета. Но то был чистый рефлекс, его глаза остались пустыми, а взгляд бесцельным. Он пришел в себя, когда Мари заговорила.

— Мне все равно, кто бы вы ни были и что бы вы ни сделали, — произнесла она отчетливым и ровным голосом. — Я люблю вас.

Он попятился. Не спуская с нее глаз, открыл потайное дно чемодана, вытащил оттуда фотографию и письмо и швырнул на стол. Мари словно окаменела.

— Вы меня любите? — переспросил он.

Наступила тишина. Мари плакала.

— Да, — наконец вытолкнула она из себя с очередным всхлипом.

Незнакомец вышел за дверь. Заметил на стуле перед крыльцом книгу, которую не успел дочитать. Забрал ее. Дошел до сарая, сел в машину, завелся. Когда выезжал, увидел через настежь открытую дверь Мари — застывшую на том самом месте, где он ее оставил.

* * *

«Вот человек идет по узкой горной тропе. Вдруг спотыкается и срывается в пропасть. Чтобы это произошло, потребовалось совпадение целого ряда обстоятельств. Но какова была причина, спросим мы. На этот вопрос каждый, не задумываясь, ответит: неверный шаг. Причем этот конкретный, непосредственно предшествующий событию факт отнюдь не имел решающего и самого необходимого значения в ряду других. Многие другие были необходимы точно в такой же степени. Но среди всех прочих он отличается несколькими весьма примечательными свойствами: он был самым последним по времени, наименее предсказуемым и наиболее причудливым в общем порядке вещей».

Неизвестный поднял глаза от книги и взглянул наружу через стекла машины. Поляна представлялась темным колодцем, полукружье стен которого — выстроенное высокими оголенными мачтами приморских сосен, сливавшихся плотным густым султаном, — открывалось наверху слепым окном бледного предзакатного света. В этой растительной обмуровке русла лесных дорог прорезали глубокие расселины. Безмятежный покой вечера отмерялся ровным гулом далекого прибоя, нашептывавшего вполголоса свой незатейливый мотив. Природа, предоставленная самой себе, в ласковых сумерках являла заповедную прелесть Закона.

Опустив глаза к книге, неизвестный заметил, что буквы сливаются в надвигающейся темноте. Он зажег в салоне свет и продолжал читать.

«Историки представляют людей как существа с незамутненным сознанием. Почитать некоторые книги по истории, так можно подумать, будто все человечество состоит из логически мыслящих и действующих людей, для которых движущие пружины их дел и поступков не представляют ни малейшего секрета. При нынешнем состоянии исследований в области психической деятельности, ее темных сторон и неизведанных тайников это тойько лишнее свидетельство неизбежного несоответствия уровней развития современных наук. По сути дела мы опять сталкиваемся здесь — в более общем и универсальном объеме — с давним и много раз уже отмечавшимся заблуждением нашей экономической теории. Изобретенный ею „homo œeconomicus“ остался пустой тенью не потому только, что, как думалось его отцам, он движим исключительно собственной выгодой: худшим заблуждением было представлять, будто он способен составить себе столь четкое представление об этой выгоде».

Неизвестный кончил читать и закрыл книгу. Услышал свой собственный голос, спрашивающий Кремона: «Вы хотите знать все до точки? Предпочитаете определенность?» И, связав между собой историка, написавшего книгу, и убитого журналиста, отдавших свои жизни во имя идеи, не нашел ясного ответа, чем же эта идея, ценность которой, по словам историка, неизбежно относительна, могла оправдать столь радикальную приверженность. И наоборот, думая о себе, он отчетливо представлял, как зыбкая неопределенность, подтачивая «логический» ум, становится смертоносной. Он взял в руки книгу, вырвал в конце чистую страницу и написал:

«Для Мари Бремон.

Я по-прежнему утверждаю, что любовь — это парадоксальная аномалия под спудом всевластного естественного закона. А история, основанная на последовательном постижении этого закона применительно к человеческой породе, каждый раз бесплодно и рьяно стремящаяся воплотить его отрицание, — сама история есть не что иное, как противоестественная аномалия, дерзкая и отчаянная случайность на фоне конечности всего живого и вечности материи, подчиненных одному нехитрому правилу. Но может быть, материя, жизнь, правило и сам случай обретают свой смысл, другими словами, надежду в начале и извинение в конце, в осуществлении этой ничего не сулящей двойной аномалии: истории любви. Этой мыслью я обязан вам, вы с Жюли подарили ее мне. Теперь мне больше ничего не осталось. И эта абсурдная конечная цель, жить для которой ни мое теперешнее положение, ни совершенные мной дела не дают мне никакого основания и которая преграждает мне путь возвращения к закону, напоминает мне о другом значении слова „конец“».

Он перечитал последнее слово. Ненадолго задумался. Потом скомкал записку, бросил в пепельницу, поджег. Смотрел, как огонь пожирает ее. Вынул из-за пояса пистолет. Раздался короткий щелчок. Встревоженные птицы умолкли и улетели прочь. Но вскоре, ободренные воцарившимся безмолвным спокойствием, они вернулись и возобновили свои песни и порханье с ветки на ветку. Вечер, медленно сгущавший синеву неба, на дне глубокой поляны превращался в ночь. Посредине поляны из окон машины сочился желтенький свет. И этот искусственный огонек, вначале спугнувший лесных зверей, в конце концов привел их назад.