Догмат крови - Сергей Степанов

— Или я тебе не говорил, что зря торопимся? Народу куча, а писать не о ком. Думаешь, принц сиамский проездом появится? Держи карман шире! Весь бомонд в Софийском! Эх, не ценят нас в «Мысли»!

Бразуль тяжко вздохнул: Марк наступил на больную мозоль. Всем начинающим журналистам пришлось хлебнуть горя в провинциальных периодических изданиях, конкурирующих друг с другом за единственную тысячу подписчиков на всю губернию. Издатели вечно норовили навести экономию. Один редактор и два репортера — вот и весь штат. Будучи редактором в «Подольских ведомостях», Бразуль прибегал в убогую каморку, громко именовавшуюся редакцией, первым делом хватался за ножницы и клей. Курьерский поезд, доставлявший столичные газеты, приходил вечером, и надо было успеть нарезать статьи для завтрашнего номера да еще разбавить их местными новостями и сообщениями парижских и берлинских «собственных корреспондентов». Новости из европейских столиц сочинялись тут же на колченогом столе. Приходилось даже вести рубрику «Дамские советы», подписываясь слащавым псевдонимом «Лесная маргаритка». Бразуль говорил друзьям, что, если какой-нибудь дуре и впрямь вздумается составить косметические притиранья по его совету, то у нее вся кожа с рожи слезет. Странно, но «Маргаритка» пользовалась некоторым успехом, и в редакцию даже приходили письма от поклонниц.

Тяготясь этой ерундой, Бразуль время от времени помещал статьи на острые социальные темы, и в результате один из номеров «Подольского вестника» был конфискован полицией. Газету закрыли, а на редактора наложили штраф в пятьсот рублей. Таких денег у Бразуля не имелось, и ввиду несостоятельности ему пришлось отсидеть несколько месяцев в тюрьме. Нет худа без добра. Благодаря репутации пострадавшего за свободу слова, Бразуль попал в «Киевскую Мысль», что считалось большой удачей. Газета являлась ведущим прогрессивным органом Юго-Западного края и имела сорокатысячный тираж — самый большой из всех нестоличных печатных органов. Формально её издателем числился владелец типографии Рудольф Лубковский, однако ни для кого не было секретом, что газету финансирует Лев Израилевич Бродский, самый богатый человек в Киеве, если не во всей России. При всем том, «Киевская мысль», издававшаяся на средства сахарного короля, имела левую, чуть ли не революционную окраску. На её страницах регулярно печатались статьи за подписью Антид Отто, и все знали, что под этим псевдонимом скрывается Лев Троцкий. Он жил в Вене, но ходили слухи о его нелегальных приездах в Киев, во время которых он якобы инкогнито посещает редакцию. Столь же известным автором был киевский уроженец Анатолий Луначарский, присылавший свои очерки из Италии.

Солидная подписка, доходы от розничной продажи и покровительство Бродского позволили поставить дело на широкую ногу. Редакция «Киевской мысли» располагалась в самом центре города на фешенебельной Фундуклеевской улице. У подъезда дежурил швейцар, все ведущие сотрудники имели просторные и светлые кабинеты. Одно было скверно. Бразулю никак не удавалось проникнуть в узкий круг избранных журналистов. Он мечтал писать передовицы или хлесткие фельетоны, а ему приходилось перебиваться корреспонденциями о пожарах и взысканиях за нарушение санитарного состояния.

— Погоди, вот Брейтман расширит свои «Последние новости» и пригласит нас. Тогда заживем, как Бродский. А еще выгоднее издавать собственную газету! Ходят слухи, что тебя приглашают редактировать «Киевскую копейку»? — ревниво спросил Ордынский.

— Возможно. Пока рано говорить.

— Не хочешь — не говори. Займемся делом! Ступай в храм, а мне, еврею, лучше покрутиться и понюхать снаружи.

Бразуль прошел через резные врата Владимирского собора. О соборе, завершенном и расписанном четверть века назад, говорили разное, чаще ругали его псевдовизантийский облик. Внутри собора плотной массой стояли тысячи людей, и репортеру с трудом удалось протиснутся к западному притвору. Мало кто из прихожан стоял на месте, почти все стремились попасть за ажурную решетку алтарной части. Запрестольная Богоматерь кисти Виктора Васнецова безмятежно взирала на толпу, выстроившуюся в очередь, чтобы облобызать плащаницу. Журналист редко заглядывал в церковь. Он даже не помнил, когда перестал верить в Бога. В детстве еще искренне и горячо молился, а в гимназии уже читал книжки, в которых доказывалось, что человек не создан по образу и подобию Божьему, а произошел от обезьяны. Они с братом стали атеистами мимоходом, без какой-либо внутренней борьбы, хотя в роду было немало священнослужителей и даже один духовник Печерской лавры.

Внезапно зазвучал благовест, означавший начало полуношницы. В канун Пасхи митрополит Флавиан строго наказал, чтобы колокола киевских церквей зазвучали только после того, как ударят в главный колокол на колокольне Софийского собора. Первыми услышали звук главного колокола звонари Михайловского Златоверхого монастыря. Не медля ни секунды, они ударили в свои колокола, за ними вступили звонари Десятинной церкви, и вскоре благовест был подхвачен четырьмя сотнями киевских храмов. Волна праздничного звона, перекатываясь от одной колокольни к другой, достигла Владимирского собора. После возгласа «Благословлен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков!» певчие затянули трепетный ирмос. Под торжественный распев появилось духовенство в парчовых одеяниях. Священнослужители преклонили колена перед плащаницей, подняли ее и поднесли к царским вратам. Врата распахнулись, впустили процессию в алтарь и вновь затворились.

Бразуль хорошо видел все происходившее внутри алтаря, так как иконостас Владимирского собора был устроен по византийскому образцу в виде невысокого ограждения с колоннадой бело-розового мрамора. Служил преосвященный Назарий, а среди сослуживших архиерею репортер узнал протоиерея Трегубова, у которого он несколько месяцев назад пытался взять интервью по поводу скандального происшествия в Первой гимназии. Протоиерей от интервью отказался, лишь сухо пояснил, что прекратил вести уроки Закона Божьего в гимназии после своего избрания членом Государственного совета от православного духовенства. Ох, лукавил святой отец! Весь Киев знал, что гимназисты попросту вытолкали законоучителя в шею, предварительно заставив его помолиться за упокой души Льва Николаевича Толстого.

Скандал произошел осенью, после похорон Толстого, когда во всех университетах и гимназиях начались волнения. Неудивительно, что реакционеры ненавидели Толстого. Разве могли они иначе относится к писателю, обращавшемуся к Николаю II как равный к равному со словами «любезный брат»? Кто, кроме великого учителя земли русской, осмелился возвысить свой голос против казенного православия? Кто еще мог бросить в лицо архиереям, что они поступают вопреки заповедям, а пышная церковная служба является величайшим кощунством и насмешкой над Христом, запретившим бессмысленное многоглаголание и повелевшим молиться не толпою в храмах, а в уединении, безразлично в хлеву или в чистом поле? Что могли противопоставить этим словам архиереи? Только отлучение от церкви, немедленно сделавшее Толстого кумиром всего прогрессивного общества.

Бразулю сделалось нестерпимо душно, и он пробился к выходу. Оказавшись на паперти, журналист жадно глотнул свежего воздуха. Двор храма, огражденный решеткой, сиял ярким светом электрических ламп и масляных плошек, развешанных на деревьях. Над головою плыл непрекращающийся колокольный звон. Репортер поискал глазами Ордынского, но тот уже ушел. Бразуль решил не дожидаться крестного хода. Вставить пару фраз о том, что верующие обошли храм, можно будет прямо в редакции. Все равно сократят и заплатят строчек за пятнадцать. Неужели до самой могилы придется тянуть лямку уличного хроникера? Нет, любыми способами надо выбиться в настоящие литераторы!

Бразуля вдохновлял пример Куприна, служившего репортером одной из киевских газет. Сейчас он известный писатель, а начинал с заметок об уличных происшествиях. Иногда позволял себе художественные вольности, но в редакции все это вычеркивали и укоризненно говорили: «Когда же вы, Куприн, научитесь писать?» В прошлом году Бразуль загорелся продолжить нашумевшую «Яму», благо Куприн описал публичный дом, хорошо известный киевской репортерской братии. Но Бразуль опоздал: какой-то ушлый журналист опубликовал вторую часть «Ямы».

Бразуль мечтал поднять какую-нибудь острую тему, разыскать нетронутый пишущей братией Клондайк. Однажды он по журналистским делам заглянул на Галицкий базар, который все киевляне называли Еврейским. На самом деле любой и каждый, кому случалась надобность что-то продать, смело шел на базар, раскладывал свои вещи прямо на земле и назначал цену, какую хотел. Не было в Киеве места более оживленного и веселого, чем мелочное торжище вокруг железного Ивана, как окрестили церковь Иоанна Златоуста. По странной прихоти городских властей храм с пирамидальной колокольней был собран из металлических конструкций. Остряки с Еврейского базара говорили: «чтобы мыши не изгрызли». Железная церковь оказалась крайне неудачной. Летом она раскалялась от солнечных лучей, а зимой её не могли обогреть четыре печи. Вдобавок стены начали ржаветь. Вот об этом неблаголепии Бразуля и попросили написать заметку для «Киевской мысли». Осмотрев ржавые потеки на листах железа, журналист направился к выходу с базара. Его путь лежал мимо книжного ряда. На лотках громоздились кипы книжек в ярких обложках, в основном последние выпуски похождений американских сыщиков Ната Пинкертона и Ника Картера. Книжки ходко раскупались не только простонародьем, но и людьми интеллигентного вида. Один господин, перехватив взгляд журналиста, покраснел и пробормотал, что берет единственно для прислуги: «Черт знает как обожает этакую ерунду!»