Только ты (СИ) - Черногорская Ксения

Затем мне подбирают светлокоричневые босоножки в тон пояса на высоком каблуке. И когда Ковалевский поднимается из кресла, разница в нашем росте почти нивелируется — теперь он выше меня всего сантиметров на десять. И мне так даже комфортнее.

— Теперь в ресторан, — говорит он, после того, как за спиной умолкают добрые пожелания и закрывается входная дверь.

Я удивлена, что с него нигде не требуют денег, но задавать вопрос об этом считаю бестактностью. Тем более, в моём положении.

Сажусь в машину, Ковалевский закрывает за мной дверь, обходит автомобиль спереди, и усаживается за руль. Но зажигание не включает. В салоне горит тёплый свет. Я сижу ровно, глядя перед собой. Ковалевский поворачивается ко мне, и краем глаза я вижу, что он внимательно смотрит на меня. Поворачиваю голову к нему, и смотрю в его чуть прищуренные серые глаза. Задумчиво поглаживая пальцами щетинистый, почти бородатый подбородок, Ковалевский тихо говорит:

— Вы действительно прекрасны.

Я польщена и смущена искренностью, прозвучащей в его бархатном голосе, однако не могу сказать, что мне комфортно. Чувство, будто я кукла, которую завязали в яркий атласный бант перед подарком на восемнадцатилетие избалованному ребёнку состоятельных родителей.

Я действительно сейчас хорошо выгляжу. Более того, лучшего обычного — работали со мной именно что профессионалы. И вроде бы Ковалевский просто пошёл мне навстречу, когда я говорила о том, что у меня мятое платье и остальном. Но теперь, в салоне, чувство такое, будто меня просто запихнули в красивую упаковку для дальнейшего использования тем, кому меня подарили. И это сковывает движение. Платье удобное, но у меня чувство, что я одета в фольгу, которую нельзя мять.

И потому я сижу с подчёркнуто ровной спиной, будто проглотила столб, и смотрю перед собой — на край асфальтированной стоянки у мостовой. Она чуть оранжевая из-за света ночного фонаря.

Кругом тихо.

— Вам не кажется, что инициатива в словосочетании "женщина отдаётся" принадлежит не мужчине? — наконец, чуть хрипло произношу я.

Просто, чтобы нарушить это начинающую действовать на нервы тишину швейцарского ночного города.

— Вы о раздвигании ног? — холодно интересуется Ковалевский.

Кусаю губу. Не ту я тактику выбрала, ой не ту… На этом поле он меня явно уделает. И возможно, это чревато последствиями, которые мне не понравятся…

— Нет, — односложно отвечаю я, а затем добавляю, на всякий случай, — О другом.

Ковалевский молча заводит машину.

Спидометр и другие приборы вспыхивают яркими огоньками, тихо урчит мотор.

Автомобиль, управляемый опытными руками Ковалевского, тихонько выезжает на дорогу. Сквозь щель приоткрытого окна доносится тихий шорох шуршащих под колёсами мелких камушков.

Ковалевский очень красиво ведёт машину. Одновременно с красотой я, однако, замечаю ещё и какое-то едва заметное высокомерие. Может быть мне, конечно, это только кажется.

Он элегантно покручивает руль, причём правая рука с маленькими тёмными волосками с тыльной стороны у ребра ладони и почти выпрямленными пальцами, указывающими вперёд и вверх, то и дело оказывается сверху. И выглядит это, как властная длань патриция, который лениво машет народу.

— Скажите, вам нравится это платье? — вдруг неожиданно прерывает молчание он.

Я чуть поворачиваюсь к нему и чувствую запах приятного абрикосового спрея, которым пропитана моя причёска.

— Да, — сухо говорю я. — Очень.

— А почему оно вам нравится? — всё так же невозмутимо глядя на дорогу, интересуется он.

— Цвет красивый. Ткань приятная.

— Вы про фасон забыли сказать. Это важно.

Внимательно смотрю на его сейчас безэмоциональное лицо, пытаясь понять — он что, смеётся надо мной так? Глаза чуть прищурены, но я не вижу уголках глаз присущих скрытому смеху морщинок, выдающих действительный смысл сказанного с головой.

— Фасон тоже ничего, — несколько грубее, чем хотела бы, отвечаю я. — Прекрасный фасон.

У меня просто вырывается раздражение. Я не понимаю, зачем он ведёт этот разговор. Чего он добивается?

— Вы врёте, — говорит он.

И в голосе его звучит что-то вроде угрозы. По крайней мере я быстро вспоминаю, где я и кто я.

— Нет, не вру, — поспешно говорю я, уже мягче.

И теперь меня бесит сам факт того, как я быстро прогнулась под его властью. Он даже пальцем не пошевелил, а я сменила гнев на милость, да что там — недовозмущение на недоподобострастие… Грёбаные полутона…

— Врёте, — чуть резче, чем обычно повторяет он. — Оно нравилось бы вам, будь вы в других обстоятельствах — это другое. Но так, как есть — оно вам не нравится.

Я молчу.

— Снимите его, — приказывает он. — Прямо сейчас.



Глава 11

Ошарашенная его словами, я хочу возразить, но понимаю, что… не могу. Я не знаю, почему. И дело даже не столько в моём положении, сколько в чём-то другом — в этой какой-то железобетонной уверенности Ковалевского, что его слово — имеет огромный вес. Решающий вес. Что его нельзя ослушаться, в случае если он отдаёт приказ. И такая уверенность — явно результат опытного руководства, где руководитель воспринимается, как однозначный авторитет.

Он сказал это спокойно. Не повышая голоса. В голосе этом — прозвучала сталь.

И взгляд его сверкнувший тоже был очень говорящ. Такие сильные эмоции при таком потрясающем самообладании. Мужик он, конечно, с характером. Скала.

Закусив губу, принимаюсь разоблачаться, снимая бретели. Поворачиваюсь к нему спиной:

— Расстегните, пожалуста.

— Я за рулём, — говорит он. — Минуту.

Жду. Он припарковывает машину у обочины, поворачивается ко мне и, не возясь, расстёгивает молнию на платье.

— Спасибо.

Стягиваю с себя платье. В салоне делать это не очень удобно, хотя машина просторная. Когда наконец из него высвобождаюсь, аккуратно складываю и кладу на колени.

Ковалевский нажимает кнопку, и окно рядом со мной закрывается. Он берётся за руль и, глядя в зеркало заднего вида, нажимает педаль газа. Автомобиль снова выезжает на дорогу и потихоньку набирает ход.

Обнимаю себя и смотрю вперёд, на ночную, практически пустую, улицу с тусклыми фонарями на обочинах и обилием деревьев. На мне только бельё. Бёдра и ягодицы легонько прилипают к кожаному сиденью. Свет в салоне выключен и дискомфорт я испытываю исключительно из-за того, что ярко чувствую, что не принадлежу себе.

— Я правильно понимаю, что сейчас мы едем в ресторан? — спрашиваю я.

— Да.

— Вы хотите, чтобы я была в нём в белье?

— Да.

— И вы думаете, что таким образом я расслаблюсь и сочту вашу компанию приятной? Интересный подход.

Он молчит. Следит за дорогой. Будто меня рядом и нет.

— Может, я всё-таки оденусь перед рестораном? Там же будут люди. Вы же не хотите, чтобы я вас дискредитировала, верно?

— Это закрытое частное заведение. В зале не будет никого.

— А официанты? А камеры наблюдения?

— Это мой ресторан.

— У вас ресторан без официантов?

— Без.

— Это как? — удивляюсь я. — Самообслуживание?

— Нет. Просто мужчин-официантов в нём нет.

Вздыхаю.

— Это, конечно, очень утешает. Зачем же мы тогда заезжали за платьем?

— Затем, чтобы оно вам понравилось.

— Оно мне нравится.

— Когда женщине платье нравится, ей в нём комфортно.

— А проблема не в платье.

— Весь внимание.

— Проблема в том, что я чувствую себя пленницей.

— Вы и есть — пленница. Но в данном случае для вас это пленение — куда более безопасный вариант, чем если бы вы были сейчас свободны и предоставлены самой себе.

— Считаете, что я должна быть вам благодарной?

— Уверен в этом.

— Вы вообще, я смотрю, очень уверенный в себе человек. На грани с самоуверенностью, не находите?

— Не нахожу.

— Я хочу надеть платье.

— Нет.

— Почему?