Жил человек - Николай Почивалин

- Обязательно.

Голованов спрашивает коротко, быстро - Буров отвечает неторопливо, тоже вроде бы немногословно, но так, что возвращаться к вопросу не приходится; умение это приходит к людям с житейским опытом. Мелькает забавная мысль если заглянуть в кабинет снаружи, в окно, все бы, наверно, показалось по-другому, наоборот: поблескивая очками в тонкой золотой оправе, пожилой представительный мужчина спокойно, уверенно расспрашивает молодого подвижного человека, своего подчиненного..

В окне, за плечами Бурова, видны легкие белые колонны Дома культуры, щит с какой-то афишкой и стоящий рядом зеленый "ижевец" с коляской. Если наклониться чуть вправо, покажется и угол продовольственного магазина, почти сплошь стеклянного; эта часть центральной усадьбы, дополненная, конечно, солидным, из серого силикатного кирпича зданием правления - в котором мы и находимся сейчас, - с клумбами у подъезда и экономной полосой асфальта, похожа на уголок небольшого благоустроенного городка.

Прислушиваясь к деловой беседе, внимательно слежу за Головановым - в ожидании какого-либо знака: чтобы вовремя выйти, не слышать разговора, который неизбежно должен состояться. Прежде всего потому, что - неудобно, но еще и потому, что вообще не хочу слушать такой разговор. Симпатии мои уже отданы этому пожилому, с суховатым интеллигентным лицом человеку, но верю, что он мог натворить что-то такое, за что его надо вытаскивать на бюро - употребляя выражение председателя райисполкома. Жду и оказываюсь врасплох застигнутым.

Говоря о прополке сахарной свеклы, Буров вдруг - безо всякого перехода - спрашивает:

- Иван Константинович, может, хватит нам в прятки играть? Я ведь тоже, как вы, люблю - напрямую.

- Давайте - хватит, - с маху соглашается Голованов.

Чуть замешкавшись, я вскакиваю, демонстративно вынимаю из кармана пачку "Беломора".

- Да курите вы тут, пожалуйста! - Буров машет рукой. - Хотите - вон окно откроем.

Не вставая, он поворачивается, тычком распахивает рамы и снова в упор взглядывает на секретаря райкома, - Все точно, Иван Константинович, было. В среду, можно сказать - в самые рабочие часы, грохнул целый стакан. О причине пока не говорю - неважно... Грохнул, может, там какую щепотку соленой капусты в рот и кинул. И пошел в правление. Позвонили - нужно было чтото подписать...

Я усердно дымлю, стараясь не смотреть на Бурова, - он говорит все так же спокойно, и только побуревшие сухие скулы выдают, что спокойствие это дается ему не просто; усердно дымит и Голованов, своим молчанием как бы подтвердив, что уходить мне не нужно.

- Подписал и сижу тут - в одиночестве, - ровно продолжает Буров. Правленцы мои не привыкли - чтоб председатель косой был. Сами не входят и других не пускают... А входит вместо них - Фомич, его-то не задержишь. Отношения вы наши знаете... без нежностей.

Вошел и с ходу распекать начал - умеет он это - прямо с порога. Ни здравствуй, ни прощай, а сразу быка за рога: "Бардак у тебя, Буров..." Я молчу. Сижу вот эдак же, как перед вами, - рукой подбородок подперши. Спросил что-то, ответил, - может, и невпопад что, не по его. Ну и разило, наверно, от меня - как из бочки. Таких кто, как я, пьет, тех ведь сразу видать... "Да ты что, спрашивает, Буров, - пьяный?" Пьяный, говорю, Андрей Фомич, - неужто не видно? Тут он кулаком по столу и ахнул. Стекло вон какое скрошил - жалко. Кулачище-то подходящий, нерасходованный...

Буров скупо усмехается, сдвигает, справа от себя, стопу газет и журналов - угол шлифованного канцелярского стекла отколот, отбитая часть снежно серебрится мелкими извилистыми трещинами. Ненароком откусив оранжевый фильтр сигареты, Голованов сердито сплевывает с губ табачинки, давит окурок в девственно-чистой пепельнице.

- Много он мне тут... высказал! И справедливого и несправедливого. А я сижу - губы сцепил. Начну, чувствую, - еще хуже получится. С тем он и вылетел, дверью наподдал. - Буров морщится, какое-то время молчит и признается: - Обидно, Иван Константинович, стало... Сорок лет в партии. Никто на меня никогда кулаками не стучал. За последние годы и вовсе отвык... от такого.

Понимаю - нехорошо получилось, не оправдываюсь. Думал уж, извиниться надо - не решил пока: за что?

Голованов закуривает снова, предварительно исследовав мундштук сигареты на прочность; в глазах у него - смешинки, может, несколько смущенные.

- В обкоме один товарищ в таких случаях так говорит: вопроса больше нет. - И деликатно, вроде бы не настаивая, спрашивает: - Андрей Андреевич, если все-таки не секрет: а причина?

- Сорвался, конечно, - просто отвечает Буров. - Старший мой, вы знаете, - на полуострове Даманском...

А в среду в областной больнице младшему операцию сделали. Гнойный перитонит. Жена там с ним. Позвонила, говорит - плохо. Тут еще без дождей без этих - муторно. Все в ту же кучу. Пришел домой - один, как кулик на болоте. Начал обед собирать - бутылка-то и подвернулась. Час-другой, думал, забудусь, усну - понадобилось документы в банк подписать. Верно, выходит, зубоскалят: один выпил - пьянка, десять человек, под какимнибудь предлогом, - не пьянка, а мероприятие. Сейчас-то парень на поправку пошел - вечером с женой разговаривали. А то уж лететь к нему собирался...

Все это Буров произносит на одной интонации, ничего не выделяя - как привык, наверно, и в жизни ничего не делить на свое и не свое. Голованов молча слушает, перегоняя сигарету из одного угла рта в другой, - сдерживая себя, кажется.

- Вопроса больше нет, - повторяет он свою шутку, но теперь она звучит по-другому: жестковато; насколько я понимаю, разговор этот будет продолжен - без Бурова.

- Вопрос есть, Иван Константинович, - не соглаша-- ется тот. - Пора это кресло кому помоложе занять. Сколько мог - выкладывался. Отпустите подобру-поздорову.

- Хорош номер! - возмущается Голованов. - В такой год, в беде - можно сказать, хозяйство бросить! Как же это, Андрей Андреич, а?

Буров усмехается так, будто Голованов сказал несуразицу.

- Не поняли, Иван Константинович. Дезертиром никогда не был. Год, конечно, закончим - сбалансируем.

А уж с нового - отпустите. Шестьдесят три скоро. Иные мои погодки - на вечной уж пенсии.

- Ну, до нового-то дожить надо! Тогда и думать будем, - повеселев, с несвойственной ему беспечностью, беззаботностью отмахивается Голованов; и, вероятно, для того, чтобы снять какое-то напряжение, - совершенно неожиданно для меня спрашивает: - Андрей Андреич, а вы Орлова - знали?

Удивлен таким переходом и Буров - на секунду его рыжеватые брови зависают над позолоченными ободками очков; все черты его суховатого лица как бы отмякают, добреют.

- Сергей Николаича?.. Еще бы не знал! Его весь район знал. А я, может, побольше других. Хотя и встречались-то с ним считанные разы. В сорок четвертом в одном госпитале, в одной палате лежали.

- Что - серьезно? - Голованов, по-моему, радуется больше из-за меня незаметно, совсем по-мальчишески подмигивая и этим же вопросом подогревая Бурова.

- При мне его и демобилизовали. Мо-гучий мужик был!.. Начнут, бывало, белье менять - уж на что ко всему привычные, и то не по себе станет. Живого места нет - весь исполосован! Два раза до этого в госпитале лежал, и опять на фронт. Одно дело, конечно, - молодые были. Другое - что тогда, правда, как на собаках на нас зарастало. А уж с третьего раза - подчистую. Рука у него левая парализована была. Как в палате угомонятся, притихнут, он на койке сядет и давай ее правой, здоровой, как складной метр складывать да раскладывать - все разрабатывал.

- Вспоминали про Загорово? - теперь уже я, жадничая, лихорадочно прикидывая, как бы чего не упустить, начинаю выпытывать у Бурова.

- Эх, еще бы - два загоровца чуть не рядышком на койках! Ночи в госпитале длинные - лежали зимой. Меня-то после нового года привезли, а он - пораньше. Так за одну такую ночь мы, бывало, в мыслях - само собой - на всех загоровских скамейках посидим. Всех щурят в речке переловим!.. Признаться, чудно мне тогда немножко казалось. Молодой мужик, боевой офицер - всю войну под огнем мосты рвал да наводил. А в разговоре - чуть что - про детишек. Про детдомовских. Какие, мол, хорошие пацанята растут. Что вернется - и опять к ним. Про то, что ничего выше-то их нет - детей. Что и война эта - за них же, за детей, за их будущее. Слова, конечно, позабыл, а содержание - точно. Потом-то и я, конечно, понял: правильно все это. А он и тогда понимал, видел - даром что помоложе нас был. Мы ведь тогда, выздоравливающие, чем больше интересовались? С подходящей бабенкой познакомиться. А не тем, что после такого знакомства получиться может.

Широкая озорная улыбка смывает с сухого лица Бурова морщины, сдержанность, на мгновенье сквозь его нынешний облик проступает облик бедового фронтовика, - велика власть прожитого над людьми, и нет ничего увлекательнее, чем наблюдать такие превращения, стараясь ничего не позабыть, накрепко зарубить в памяти; по собственному опыту знаю, что стоит достать блокнот, как непосредственность такого рассказа пропадает, он, как непрочная гнилая нить, начинает рваться.