Виттория Аккоромбона - Людвиг Тик

Услышав, по чьему указанию прибыл незнакомец, разбойник закричал:

— Ай! Неужели старый бродяга еще жив и его не повесили? Ну, это меня радует, передайте ему от меня сердечный привет, ведь он знает, наверное, что я послезавтра отправляюсь в большое путешествие. Да, на этот раз со мной покончено, и если бы можно было начать сначала, все завершилось бы так же. Сказать по правде, я уже давно был готов к этому, по закону я уже десять раз должен быть повешен. Но это по тем законам, которые никогда не выполняются, как будто наш брат больше никому не может принести вреда или пользы. Увы, я потерял теперь своих покровителей, и не по своей вине. В прежние времена меня нанимали довольно благочестивые, добродетельные люди, влиятельные и знатные; они же помогали мне вырваться на свободу. Я был только разящим кинжалом, а эти богатые и почтенные люди, которым каждый уступает дорогу, были рукой, его направляющей. Так уж устроен мир.

Услышав просьбу графа, убийца задумался на некоторое время, потом заявил:

— Подойдите ко мне поближе, дорогой господин, чтобы я мог рассмотреть вашу физиономию, здесь так чертовски темно; вы видите: сам я не могу приблизиться к вам. Ах да! Ваше лицо внушает мне доверие; надеюсь, это не ловушка, чтобы заманить в беду моих добрых товарищей. Когда-то среди нас был прекрасный человек по имени Асканио, тихий парень, пытавшийся своими проповедями удержать нас от убийств; он был немного священником и слова «царствие небесное», «совесть», «религия» и тому подобные были для него не пустым звуком, но для нас, людей дела, они ровным счетом ничего не значили. Этот Асканио был доверенным лицом вожака той банды под Субиако, имени которого никто из нас не знал, а дурачина Амброзио, которого судьи считают атаманом, на самом деле случайный человек из тех, кто лишь помогает заварить кашу, но редко добивается успеха.

Асканио был всегда как бы нашим государственным министром или тайным секретарем. Он знал то, чего не знает сам дьявол, и при этом кроток, как ягненок. А теперь доброго парня заперли в крепости Анжело{67} под пустячным предлогом, якобы он чеканил и распространял фальшивые монеты. Если правда, то это только делает честь хитрому парню, верно? Он почти что гений, как наш Бенвенуто Челлини{68}. Но это может быть и уловкой наших, чтобы его по ложному обвинению отправили в крепость и чтобы он не фигурировал в их бандитском процессе. Смотрите, добрый друг, я доверяю вам, потому что вы показались мне честным, а вы можете судить обо всём, что я рассказал, как хотите. На своем долгом веку я встречал наибольшую верность и честность только среди жуликов, воров и убийц. Совершенно естественно, что порядочные люди в вашем мире живут добродетелью, если она им не в тягость, это их ремесло, но если успеха легче достичь плутовством, они не побрезгуют им — выкарабкаются и останутся на плаву. Особенно если нет угрозы разоблачения. Совсем иначе у нас — бедных честных воров! Наш отряд не продержался бы и суток, если бы мы не сохранили верности и преданности друг другу. И какой бы епископ, граф или кардинал доверился нам, не будь он в нас уверен. Лет десять назад меня дважды пытали, а мой высокий хозяин до сих пор живет в почете, счастье и довольстве, ибо я смог держать язык за зубами. А пытки были страшные. Недавно я обратился за помощью к этой высокой персоне, но меня только высмеяли, и правильно, потому что прошло слишком много времени, процесс уже забыт, никто мне не поверит, ни один судья и адвокат не захотят разбирать проигранное дело.

На прощанье граф оставил несчастному денег, чтобы тот еще раз порадовал себя напоследок вином и любимыми блюдами. Когда он велел доложить начальнику крепости Анжело о своем визите, ему ответили, что тот уехал по важному делу за город и вернется только завтра. Вечер граф решил провести у своего друга и в достойном обществе отдохнуть от грустных дел.

Друг графа, знатный римлянин, охотно принимал в своем доме ученых и поэтов. Граф Пеполи всякий раз, когда приезжал в город, пользовался его гостеприимством, тем более что был его родственником. После обмена приветствиями в веселом кругу доложили о прибытии Капорале и вслед за ним старого Сперона Спероне — наставника молодых поэтов. Величавый старец был одет в длинную мантию, не походившую ни на одеяние священника, ни ученого-правоведа, ни профессора. Это было платье, которое он сам себе придумал и которое, по-видимому, должно было напоминать римскую тогу, но с рукавами и широким поясом вокруг бедер, — так, по его мнению, должен быть одет поэт, образ которого он создал в своем воображении. Поэт, как охотно называл себя Спероне, стремился показаться выше и стройнее, лицо его было торжественным, речь медлительной и изысканной.

Остальное общество состояло из нескольких знатных римских дворян в сопровождении жен и дочерей, тайно мечтавших познакомиться с прославленным Тассо, который недавно прибыл в Рим. Однако вскоре все опечалились, когда хозяин сообщил, что великий поэт передал через посыльного извинения за свое отсутствие — болезнь удержала его дома.

Некоторые молодые красавицы принялись громко выражать свое разочарование и сочувствие бедняге, который часто страдал недомоганиями и все же не прерывал из-за этого своей работы.

— Может быть, — предположила красивая веселая молодая женщина, — Тассо не пришел сюда, узнав, что встретит здесь своего главного противника, строгого господина Спероне?

— Конечно, не поэтому, — возразил серьезно поэт, — если мы прежде и расходились во мнениях, то теперь снова помирились, и никто более меня не склонен отдать дань уважения таланту этого юноши. Он сам, добровольно объявил меня критиком своего большого произведения, поскольку я уже был когда-то доверенным другом его выдающегося отца; но что я могу поделать, если мои взгляды побуждают меня отдать предпочтение старшему Тассо. Разве это позор для сына? Неужели это может обидеть его?

— По крайней мере, слава останется в семье, — промолвил Капорале, — и если бы старик Бернардо был еще жив, он поровну разделил бы славу со своим сыном.

— Он — поэт, — заметила одна из женщин, — который в совершенстве владеет языком. Стихи его так музыкальны и сладкозвучны, что ласкают любое ухо.

Старого Спероне, казалось, покоробили эти слова, он резко возразил:

— Сладкозвучны и милы — да, но им не хватает мужественности.

— Но сцены битв, — вмешался Капорале, — и вдохновенные речи героев разве не блестяще ему удаются? Жаль, что он не решился сразу напечатать поэму, она уже готова, вся Италия могла бы наслаждаться ею.

— Бесспорно! — воскликнул Спероне. — Ему не стоит слишком медлить, ибо произведение, которое должно пережить время, получило необходимое завершение. Но он настолько требователен к себе, что принимает с благодарностью любые замечания своих младших и старших друзей. Только часто одни бранят именно то, что хвалят другие. Мне, например, кажется совершенно лишним всё, что считает необходимым молодежь. Кто-то советует убрать какую-то строфу, другой — непременно сохранить ее. Нежные любовные ласки описаны прекрасно, но непристойные места в поэме, опирающейся на религиозный сюжет, оскорбляют человека благонравного, а юное легкомысленное создание восхищается этими греховными октавами, считая, что ради них одних и следует прочесть это пространное произведение. Таковы различия во мнениях людей, и, я считаю, было бы лучше доверить оценку одному-единственному умному человеку.

Споры еще продолжались, пока самая решительная из присутствующих дам не дала понять, что престарелый критик судит слишком односторонне и предвзято, порицает многие прекрасные места. Старик тогда заявил с нескрываемой горечью:

— Мои разногласия с молодым Тассо, собственно говоря, исходят совсем не из сомнительных мест в его поэме. Они гораздо глубже. Когда несколько лет назад юноша отправился на службу к герцогу Феррарскому, я, единственный из его друзей, пытался отговорить его от этого шага. Он — не придворный, им нужно родиться: нужно не желать, не знать и не почитать ничего иного, кроме двора, и хуже всего быть принятым туда в качестве поэта. Он мог стать профессором в Падуе или в любом другом университете, мог занять государственный пост и таким путем обрести независимость, ибо не унаследовал никакого состояния. Однако в то время его заманили посулами и восторгами приветливый герцог, принцессы, его сестры, и все их окружение. Мое предостережение казалось ему безумной речью ворчуна, может быть, даже педанта, завидующего его блестящему будущему. Так, я изображен на страницах его пасторали «Аминта» брюзгливым Морфусом в противоположность замечательным Пигне или Эльфино. По-моему, невозможно ко всем без исключения относиться доброжелательно, тем более если ты воспринимаешь науку жизни всерьез. Как могут относиться к поэту при дворе избалованного, эгоистичного князя? Как к равному по рождению другу и родственнику — никогда, как к мудрому советчику и государственному мужу — ни в коем случае. Вначале — любимец, доверенное лицо, фаворит, предмет восхищения; позднее — вынужденный выносить причуды своего эгоистичного повелителя изгой. Если он знаменит, то и другие дворы, правители, женщины хотят его любить, видеть у себя; ему поступают предложения, он снова чувствует себя польщенным, ведет за спиной герцога тайные переговоры. Соглядатаи выдают это его господину, и тот, считающий себя благодетелем, разъярен, видит в своем прежнем любимце негодяя и преступника, размышляя, как бы ему отомстить, не слишком явно показав миру свою слабость. Удел поэта при дворе сродни участи диких заморских животных, которых держат в своих садах князья для развлечения: их забавляет яркая раскраска диковинных птиц или чудный хобот слона. А еще говорят о защите наук и искусств и ставят в пример Перикла, Александра или Августа{69}, к досаде мыслящего человека, знающего историю и часто наблюдавшего подобные эпизоды в своей жизни.