Семь смертных грехов - Тадеуш Квятковский

Спустя некоторое время в зале все замерли, слуги застыли с кувшинами в руках, пани Фирлеева и ее придворные дамы скрестили руки на груди и склонили головы. Отцы-иезуиты выпрямились на скамьях и руки запрятали в рукава ряс; даже собаки утихомирились. Сидевший за столом худой, как скелет, иезуит с прыщеватым лицом встал и обвел собравшихся суровым взглядом. Все еще ниже склонили головы. Лишь молодые люди не обращали никакого внимания, они оправили полы своих богатых голубых ряс, вытерли губы и, опершись подбородками о ладони, с интересом уставились на монаха.

Тот многозначительно кашлянул и произнес резким, не терпящим возражения голосом:

– In nomine…

Все как по команде перекрестились, от этого прошелся ветерок, пригасивший свечи, и лишь через некоторое время свет их снова разогнал расползшийся по залу мрак.

Монах обвел вокруг рукой, как соборный проповедник, и разразился потоком слов:

– Мы знаем разные чудеса, miracula, и наш убогий мир находится во власти божьей. Мы ощущаем на себе в разных видах благодать вследствие наших молитв и праведной жизни наших благочестивых и любезных сердцу божьему, cordi Dei, дам, из коих наша госпожа в Тенчине – самая благочестивая, самая добродетельная и самая милостивая.

Молодчики отвесили старушке по поклону, а она закрыла лицо руками, как бы стыдясь этих похвал.

– Отец мой, не заслужила я милости божьей, – залепетала она.

– Заслужила, и бог внял тебе.

– Велик бог наш, – воскликнула госпожа, ударив себя в грудь.

– И он знает, что делает, – ответил иезуит. Пани Фирлеева испустила громкий стон, а монах продолжал:

– Известны жизнь и смерть, vita et mors, преподобного Якова Альвареса де Пас, прославившегося при жизни и ставшего святым после смерти.

Из тела его, ex corpore, истекала чудесная и прекрасная жидкость наподобие бальзама. Это знаменитое чудо, miraculum, происшедшее на свете, in mundi, означает, что господь наш не запрещает никаких возлияний, лишь бы они внушали нам возвышенные мысли и ani-mare, воодушевляли нас на богоугодные дела. Другой же святой иезуит – ибо наш благочестивый орден дает небесам огромное число святых – тем приобщился к милости божьей, что из ушей своих изливал в обе стороны самое лучшее вино, чтобы избавить бедных от мора и засухи. Поэтому за госпожу нашу, которой силы небесные показывают наглядно, ad oculos, чудеса при ее жизни, провозгласим тост ad maiorem Dei gloriam.[13]

Монах схватил бокал и чокнулся с пани Фирлеевой, а молодчики встали и в один голос воскликнули:

– Аминь!

Все присутствующие встали и хором повторили вслед за ними:

– Аминь!

Оркестр только и ожидал этого сигнала, сразу же зазвучала чудесная музыка. Юноша, сидевший по правую сторону пани Фирлеевой, подал ей руку и вывел на середину зала. Та, кокетничая и жеманясь, запылала от радости. Позади них встали отцы-иезуиты с придворными дамами. Юноша, подхватив одной рукой облачение, а другой держа старушку за руку, низко поклонился и шаркнул ножкой, на что пани Фирлеева грациозно сделала реверанс. Перевернувшись, как юла, юноша рванулся вперед, вытянул руку и повел госпожу, выкидывая смешные коленца. За ним пустились в пляс и остальные иезуиты. Пары, танцуя, прошли через весь зал, галантно приседая при поворотах. У дам дыхание перехватывало от восторга, когда духовные отцы отпускали им какие-нибудь комплименты, а старая пани Фирлеева сияла от радости.

Тем временем слуги убирали со столов пустые и уже ненужные блюда. Собаки сгрудились в углу, куда им побросали объедки и кости. Оркестр играл не переставая, и брат Макарий с удовольствием слушал музыку.

Заморский танец, начавшийся в медленном темпе, постепенно убыстрялся. Танцующие сплетались в хитроумные цепочки, а проповедник, руководивший танцами, придумывал все новые и новые фигуры. Сыпались такие шутки, что барышни, получившие монастырское воспитание, стыдливо отворачивались, делая вид, будто не понимают намеков и не слышат случайно доносящихся слов. Смешнее всего танцевал толстый иезуит-мажордом. Он высоко поднимал ноги, путался в длинной сутане, то и дело спотыкался и, стремительно наскакивая на свою даму, галантно извинялся перед ней. Иногда при особо сильном прыжке он отрыгивал жирным каплуном или соусом к бараньему жаркому, демонстрируя с улыбкой свою сытость замиравшей от восторга даме.

Брат Макарий, стоя за окном, принимал живое участие в этом изысканном празднестве: притопывал ногой и баском подтягивал мелодию. Он с удовольствием хлопнул бы в ладоши в такт танца, но опасался пса, который, оставив свой ужин, вертелся среди танцующих.

Звуки музыки умолкли, танцоры остановились, с трудом переводя дыхание. Послышался смех, остроумные реплики. Пани Фирлеева, кокетничая, аплодировала молодому человеку в голубой рясе, невинно потупившему взор и ломавшему в смущении пальцы.

Дамы стали наперебой просить владелицу замка:

– А теперь – тарантеллу, ясновельможная пани, пожалуйста, тарантеллу.

Но толстый мажордом подбежал к ней, умоляюще сложил руки и пропел:

– А я прошу краковяк. Тра-ля-ля!

Барышни, кружась около пани Фирлеевой, настаивали на тарантелле. Старуха нерешительно посмотрела на желчного проповедника, который мрачно взирал на все это, хотя за минуту до того плясал вовсю. Иезуит, не меняя выражения своего лица, кивнул в знак согласия. Мажордом подбежал к оркестру и махнул музыкантам. Грянул краковяк. Святые отцы, подоткнув рясы, подхватили дам и, как сумасшедшие, понеслись по залу, притопывая и ухая. Больше всего отличались молодые люди в голубых рясах. В воздухе мелькали шитые золотом платья дам, веревки, которыми были подпоясаны монахи, рясы, ленты и шарфы. Оркестр играл что было сил.

Наконец старый мажордом выскочил на середину залы, выкинул замысловатое коленце, одной рукой подбоченился, другую поднял кверху и скрипучим голосом пропел:

Лучше нет на светеВодочки на мяте.Как стаканчик выпью,Всех готов обнять я!

И, словно помолодев сразу на десяток-другой лет, бодро пустился с дамой в пляс.

Может быть, брат Макарий, забыв осторожность, показался в окне и тем выдал свое убежище или же собака почуяла его издали, – как бы там ни было, но этот пес вдруг бросился с громким лаем и хватил его за ногу. Брат Макарий взвыл от боли и попытался избавиться от собаки, дав ей сильного пинка, но та вцепилась мертвой хваткой и ни за что не хотела выпускать свою добычу. Поэтому, не ожидая помощи, которая могла стать для него роковой, брат Макарий, ничего не видя, шарахнулся, как ошпаренный, скатился вниз по лестнице и помчался по двору. Пес с хриплым лаем бросился за ним. К счастью, в зале стоял неописуемый шум, оркестр, ничего не подозревая, играл вовсю, танцоры что-то выкрикивали, а иезуиты, испуганные внезапным шумом, не знали что делать.

Брат Макарий благополучно добрался до людской, захлопнул за собой дверь, отделавшись таким образом от разъяренного пса. Но тот кидался на дверь и заливался отчаянным лаем. Напрасно квестарь искал пищу, чтобы унять проклятое животное; все съестное давно покоилось в его желудке. Раздосадованный, махнул он рукой и, не тратя попусту времени, улегся в углу на скамью, подложив кулак под голову, и притворился, будто спит сном праведника.

Вскоре, отогнав волкодава от дверей, в людскую вбежал Ясько. Была страшная темень, хоть глаз выколи, и он, споткнувшись, свалил попавшуюся ему на пути скамью. Брат Макарий, зевая, раздраженно пробормотал:

– Ну, что там случилось?

– Отец! – закричал Ясько. – Разбойники в замке!

– Разбойники? – вскочил брат Макарий. – Да что ты говоришь, дубина стоеросовая?

Ясько ударил себя в грудь, так что гул прокатился по пустой людской.

– Истинную правду говорю.

– Ой, кажется мне, что тебя черти принесли, – протирая глаза, спокойно сказал квестарь. – Ты благочестивого человека будишь ночью, отнимаешь у него чудесный дар сна и поэтому совершаешь непростительный грех.

Ясько вздрогнул, словно его шкворнем по лбу хватили, и забегал по комнате.

– Его собаки спугнули, отец мой, он где-то тут должен быть.

– Ну и ищи его, адово семя, но если ты меня опять разбудишь, я тебя прокляну и превращу в козла или в какую-нибудь другую скотину.

– Отче преподобный! – закричал перепуганный Ясько. – Ты меня проклянешь, а отец Игнатий выгонит из замка да прикажет в придачу дать сто палок.

– Палки тебе не повредят, – заметил квестарь, – они твою кровь от всякой скверны очистят. А как вернешься в деревню, там тебе еще столько же всыплют за то, что ты так усердно бил крестьян у моста.

Ясько не отвечал, он заглядывал под каждую скамью, в каждый угол. Не обнаружив ничего, он со стоном опустился на лавку.

– Что ты огорчаешься? – спросил квестарь. – А может быть, никакого разбойника и не было. Псам тоже иногда мерещится. Я знал такую собаку, которой постоянно снилось, будто она лакомится мягкой грудинкой, и она так щелкала зубами во сне, что всех будила.