Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать - Николас Монтемарано

Послушайте, я признаю́, что существуют люди, которые ни во что такое не верят. Некоторые верят, что худшее, что может случиться, непременно случится. Что ж, тогда не следует удивляться, когда худшее действительно случается. Они читают по утрам газеты – и начинают свой день с поисков трагедии. Они смотрят вечерние новости – и завершают свой день мыслью о том, что мир – опасное место. Их сны темны, полны тревоги. Я не сужу таких людей, но мне их очень жаль. Ведь они вовсе не обязаны жить в таком страхе. Пожалуйста, услышьте меня: я не отрицаю, что в мире случаются трагедии. Но, фокусируясь на трагизме, мы притягиваем еще больше трагизма.

Каждый из вас должен ответить на следующий вопрос, самый важный из всех вопросов, на которые вам когда-либо придется отвечать: как вы считаете, дружелюбна вселенная или недружелюбна? Если вы верите, что вселенная недружелюбна, то именно в такой вселенной вы и живете. Если вам хочется привести в пользу этого аргументы, в доказательствах недостатка не будет. И наоборот, если вы верите, что вселенная дружелюбна, то именно в такой вселенной вы и живете. Вселенная, в которой подобное притягивает подобное, в которой мысли становятся явлениями, в которой вы не бессильны, в которой вы заслуживаете настолько хорошего самочувствия, насколько вам хочется, в которой не существует ни сомнений, ни страха, ни состязательности, ни тревоги, ни ревности, ни ненависти, ни обвинения, ни отчаяния. Вселенная, в которой всего всегда достаточно, в которой нет такого понятия, как прекращение доступа.

Вселенная, в которой одна счастливая мысль ведет к следующей, а та – к третьей. Вселенная, в которой нет никаких ограничений. Вселенная, в которой чудеса не чудесны, потому что они случаются все время.

Пробуждение не ощущается как пробуждение – скорее как рождение заново: мир по-прежнему здесь, ждет меня.

У меня болит все тело, но мне плевать. Из капельницы в мою руку сочится прозрачная жидкость. Вдыхаю – и комната раздувается; выдыхаю – и вижу крохотных белых лошадок, скачущих на волне пара, исходящего из моего рта. Пытаюсь вдохнуть их обратно в легкие, но они галопом мчатся через комнату, исчезают в воздухе.

С потолка надо мной свисает шнурок. Мне ясно: если я за него потяну, мир выключится. Я пытаюсь силой воли пошевелить рукой.

Высокая женщина с рыжими волосами стоит у окна, спиной ко мне. Она дышит на окно, пальцем пишет на затуманившемся стекле слова. Я пытаюсь заговорить с ней, спросить, кто она, где я, что случилось, но не могу издать ни звука.

Какие сейчас сумерки – утренние или вечерние – не могу разобрать. Смотрю в окно, пытаясь определить, станет мир светлее или темнее.

Мысленно – старая привычка – пытаюсь связаться с ней. Повернись, думаю я, и она поворачивается.

– Глория, – говорит она.

Я гляжу мимо нее и вижу, что именно это слово она писала пальцем на запотевшем от ее дыхания стекле.

Должно быть, она назвала мне свое имя. Но я не знаю никого по имени Глория, по крайней мере, не помню.

Вторая рука, не та, которой она писала, на перевязи. Повязка, закрывающая нос, охватывает голову. Под глазом «фонарь».

– Глория, – повторяет она, голос ее как эхо.

Я дважды моргаю, намеренно, пытаясь установить код, который она научится распознавать: одно моргание – «да», два – «нет».

Я хочу спросить ее, не в критическом ли я состоянии, не должен ли я передать ей какую-нибудь информацию, прежде чем умру. Может быть, кто-то пытался убить меня, пытался убить нас обоих. Впервые задумываюсь, уж не жена ли она мне, а потом вспоминаю, что у меня есть жена – и начинаю плакать, настолько я счастлив, и ребра мои болят оттого, что я вздрагиваю, и это самая восхитительная боль, какую я когда-либо испытывал… пока до меня не доходит, что я неверно употребил время глагола: не есть , но была , и теперь боль – это просто боль. Мой страх изменился: теперь я боюсь не умереть, а жить.

Память возвращается: я живу в одиночестве на Мартас-Винъярд. Эта женщина приехала, чтобы отыскать меня, случилась авария, я не мог дышать, а потом…

Глория. Она хочет знать, кто такая Глория.

Не знаю, думаю я. Разве это не твое имя?

Я моргаю дважды, но она не замечает. Я снова моргаю дважды.

– Когда ты вернулся, ты произнес имя – Глория. Велел мне записать его. Больше ты ничего не сказал. Я даже не была уверена, действительно ли это человеческое имя, или ты просто молишься [6] .

– Вернулся назад – откуда?

Она словно подслушивает мои мысли:

– Ты поправишься, но несколько минут тебя не было.

И тут я вспоминаю. Не о том, кто такая Глория, но почему я произнес это имя, хоть и не помню, чтобы произносил его.

Отсюда « там » кажется всего лишь сном. Однако оттуда казалось сном « здесь».

Во сне или нет, но я слышал это имя. Глория.

Голос моего отца.

Невозможно – однако именно голос моего отца произнес это имя.

Даже если бы я мог говорить, не стал бы рассказывать обо всем ей, этой женщине, которая явилась, чтобы спасти меня.

– Я знаю, кто ты, – говорит она. – Я же говорила тебе – моя авария не была случайностью. Как и твоя. Думаю, это как-то связано с Глорией.

– Ральф…

И это все, на что меня хватает – одно слово.

– С ней все в порядке, – заверяет она. – Я забочусь о ней. Надеюсь, ты не против, мне пришлось остаться в твоем доме. Прошла уже неделя.

Я пытаюсь облизнуть губы, но слюны во рту нет. Она подает мне ледяной кубик из чашки, стоящей на столике подле кровати.

– Два сломанных ребра, – говорит она. – Легкое проткнуто. Собственно, из-за него-то вся беда и случилась. Ну, и еще сотрясение. Готова спорить, у тебя голова просто раскалывается от боли.

Я моргаю один раз.

– Ты помнишь мое имя?

Моргаю дважды.

– Сэм, – говорит она. – Сэм Лесли.

В окне ночь: оказывается, когда я проснулся, был вечер, а не рассвет. Я закрываю глаза и слушаю, как наркотик по капле стекает в мою руку.

Когда я вновь открываю глаза – это может быть как пять минут, так и пять часов спустя, – шнурка надо мной больше нет. Сэм нет тоже. Я вглядываюсь в свое дыхание, но теперь у лошадок человеческие торсы и лица. Я быстро вдыхаю их обратно в свое тело. Когда я в следующий раз выдыхаю, они уже дети, которые катятся на волне моего дыхания через комнату до самого окна, где на стекле по-прежнему написано имя Глория .

Я представляю дом, а в доме – ее, без меня.

Она просыпается в темноте раннего утра, лицо у нее саднит. Ральф ждет у постели, виляя хвостом настолько энергично, насколько это возможно для такой старой собаки.

Она перекатывается на край кровати, морщась от боли в руке, и подставляет собаке лицо – облизать. Та кладет голову на матрас, ждет, чтобы ее почесали.

Она спит в нижнем белье. Может быть – поскольку вещей у нее с собой было совсем немного – спит и вовсе без одежды.

Джинсы, свитер, одно из моих пальто, прогулка с собакой, холодно, но солнечно, вниз по дороге в лес, промерзшие грунтовые тропинки, удовлетворение при виде того, как собака опорожняет мочевой пузырь и кишечник где захочет, как она грациозно присаживается на корточки, как поднимается пар от ее мочи у корней дерева, на котором вырезаны твои инициалы – сентиментальный жест нашего последнего года вместе.

Обратно домой – спустя неделю этот дом уже ощущается как дом, – чтобы покормить собаку. К этому времени она уже знает, что собака не станет есть одна, даже не прикоснется к пище, если в комнате не будет кого-нибудь, так что она заваривает себе чай (нет ни кофе, ни кофеварки) и ложкой выкладывает йогурт в миску с гранолой (по типу она похожа на любительницу йогурта). Ее машину вызволили из глины на буксире. Я представляю, как она едет закупать продукты, молоко, хлеб, яйца, банку арахисового масла; представляю, как она уже исследовала Винъярд, знает, где можно купить газеты, где находятся лучшие книжные магазины; представляю, как она купила себе новую пару джинсов.

От звука, который издает лакающая собака, в ней просыпается жажда. Она проглатывает две таблетки обезболивающего, потом раздевается, чтобы принять душ.

Стараясь не намочить бинт на лице, она моется, повернувшись спиной к воде. Ее поврежденная рука словно притянута к боку невидимой перевязью. Правша, она бреет ноги левой рукой, используя старый станок, которым я раз в несколько недель подбриваю шею. Намокая, ее рыжие волосы кажутся более темными.

Когда она открывает дверь в ванной, собака ждет на пороге, держа в зубах ее тапочек. Спасибо, спасибо, хорошая собака, и потом – в прачечную, где ждет вчерашняя одежда, чистая и высушенная.

Одетая, но босиком, она садится, скрестив ноги, на коврик, прислонившись прямой спиной к дивану, и закрывает глаза. Ежедневная практика. Она следит за дыханием, вдыхает и выдыхает через нос, и любую мысль, которая к ней приходит, – о брате, лежащем на полу в ванной, о записке, которой он не оставил, о том, как она могла бы спасти его, о сильном ощущении, сильнее, чем когда бы то ни было, что случайности вовсе не являются случайностями, что что-то важное вот-вот произойдет, – она осознает лишь настолько, чтобы попрощаться с ней, а потом отпустить, и отпускает, опустошает разум, пусть даже всего на несколько секунд, прежде чем ее находит новая мысль, потом она отпускает и эту, возвращается к дыханию, и спустя какое-то время уже не существует ничего, кроме дыхания, и нет ее самой. Она возвращается только тогда, когда звонит телефон.