Только ждать и смотреть - Елена Бочоришвили

Нуца поездила по новой квартире – дядя Серго с сыном только что приделали колесики к ее бархатному креслу – и объявила, что ей не нравится и она возвращается в Сололаки. Но возвращаться уже было некуда: по старому адресу прописалась армия “извергов” Кобаидзе, за одним из которых Нуца как раз была замужем. Олико разрыдалась: “Не уезжай, голубчик мой, кто за тобой будет горшки выносить?” Нуца подумала и осталась. Из-за унитаза? Или просто не хотела никого обижать?

С Фафочкой, как всегда, никто не разговаривал. Олико была занята – развешивала портреты и расставляла хрустальные вазы. Володя работал или спал, накрыв лицо носовым платком. Или писал в свой дневник почерком, который никто не мог разобрать. (Володю бы Надия не полюбила.) Ему было горько, что квартиру получил не он, инвалид войны, а его жена – за близкое знакомство с Гурами Джикией. Он эту горечь на бумаге изливал.

Вдруг из Кутаиси позвонил винодел и попал на Нуцу. Он просил разрешения приехать, и Нуца сделала ему подарок мимоездом – пожалуйста, приезжайте!

Олико была почти в обмороке – какой стол накрывать? Сколько человек будет с их стороны, а сколько с нашей? Поросенка ставить или нет? Не поставишь – скажут, тбилисцы стол накрыть не умеют, а переборщишь – решат, что нам не терпится девочку замуж выдать.

Олико надо было с кем-то посоветоваться, а Гурами был в Москве на бесконечном брежневском совещании. Она позвонила Гураминой жене, своей подруге, и та ее успокоила: нарежь поросенка кусками! Какая умница! Вроде поросенок на столе, а все-таки не так кричит, как с редиской во рту.

Дядя Серго с сыном выкатили к столу, как пушку, бабушку Нуцу. Олико закрутилась по кухне быстрее, чем балерина в Большом. Фафочка пошла выносить блюдо за блюдом, перебирая ножками, как в танце. Фафочку одолевали противоречивые чувства – она вроде и любила сына винодела и надеялась, что он сделает ей предложение, и в то же время она его ненавидела. Она его боялась! А вдруг он скажет за столом при всех с бокалом в руке: “Ваша Фиджи испорченная, я уже ее голой видел!” И что делать с первым женихом? Легче умереть.

Тамадой назначили кого-то из “извергов” Кобаидзе. Тамада он был хороший – пил не пьянея и тосты произносил красивые, только слишком часто бокалы менял. Как новый тост, так новый бокал. Винодел тоже захотел отличиться, и, когда тамада дал ему право предложить свой тост, он вдруг нагнулся к ноге Олико и снял с нее туфлю.

Винодел наполнил туфлю вином и предложил тост за матерей во главе с Олико, упомянул и Нуцу, и Фафочку как будущую мать, взял туфлю за каблук, приложил задник к губам и выпил. Потом он вернул туфлю на рояльную ножку Олико и объявил, что они пришли делать предложение: “Наша семья хочет породниться с вашей”. Вот так просто, без церемоний.

Фафочке стало жарко, душно, стыдно, она выскочила из-за стола и убежала. Может, боялась, что ее пуговицы выстрелят в воздух. Глаза Володи побелели, как обычно бывало с ним, когда он нервничал, и он, как бывало с ним обычно, промолчал. Олико, чувствуя на ноге прохладную туфлю, сказала что положено:

– Мы посоветуемся и дадим вам знать.

А Нуца попросила отвезти ее в спальню.

– Вы, – обратилась она к виноделу, – подтолкните меня, пожалуйста.

Фафочка никогда не узнала о разговоре, который произошел между Нуцей и виноделом в новой спальне. Только дядя Серго видел, как винодел поднялся с колен, и пошел, пошатываясь, к двери, и обернулся, и приложил палец к губам, а Нуца ему чуть улыбнулась. И об этом, конечно, потом говорили все.

Но о разговоре никто, кроме них двоих, не узнал. Винодел подвез Нуцу к диванчику, она положила ему руку на руку и сказала голосом ровным, как Надия на похоронах Андро:

– Ваш сын – наркоман, и я не желаю вас больше видеть в этом доме.

Винодел упал на колени, обхватил ее ноги (кегли) и зашептал:

– Умоляю вас, не говорите никому, я его женю, он исправится, за нас любая пойдет, только не говорите никому!

А Нуца продолжала:

– Зачем вам моя внучка? Она ведь маленькая, наивная, оставьте ее!

И в семье потом говорили: “Вот Нуца! С кресла не встает, а мужчин на колени бросает!”

Однако это неправда, что Нуца Церетели всю жизнь только сидела и не двигалась.

Во время войны она вдруг встала с бархатного кресла и пошла. Будто походная труба запела, а она откликнулась, как боевая лошадь. Ходила она, правда, как-то странно, словно шла по канату, – переставляла одну ногу вослед другой. И ноги ее были странные – словно обточенные со всех сторон, как ножки бокалов или кегли. Она раскачивалась, и хваталась руками за вещи, и часто падала, но палочку в руки не брала.

Выяснилось, что она умеет шить и петь русские романсы, а больше ничего. Даже супа не сварит. Она забрала к себе семилетнюю Олико. Та уже была как маленькая Надия – говорила нараспев и любила крутиться на кухне. Девять соседок готовили на одной и той же тесной кухне, часто ссорясь и ругаясь. Олико у Нуцы сразу понравилось.

Нуца пела для солдат, уезжающих на фронт. Олико ходила с ней – носила гитару. Там, на вокзале, Нуца встретила женщину из Ленинграда, солдатку, – муж на фронте, а сама пыталась эвакуироваться, отстала от поезда и вот попала сюда. В чем была – в одном сарафанчике. И так же быстро, мимоходом, как она обычно делала подарки, Нуца предложила ей свою квартиру.

Женщину звали Дуся. Она была молодая и красивая, только без передних зубов. Муж писал ей с фронта почти каждый день. Олико нравились его письма: “Жду ответа, как соловей лета”, “Люби меня, как я тебя”. “Господи, – сказала как-то Нуца, – а мы-то думали, что в Ленинграде живет одна интеллигенция!”

Дуся мужу отвечала аккуратно.

Люди худели – Нуца перешивала платья. Жить было трудно, а кушать нечего. Помощь от союзников пришла только к концу войны. Появились мясные консервы, маленькие и круглые, которые называли “яйца Рузвельта”. Дрянь. Попробовать можно, а есть – нет.

По вечерам соседки, успевшие перессориться на общей кухне, собирались у Нуцы, читали стихи и пели. Так они боролись с темнотой. Дуся слушала, ничего не понимала по-грузински и плакала. Однажды она призналась Нуце: а зубы-то мне мой муж выбил, по пьяному делу. “Зачем же ты ему пишешь?” – удивилась Нуца.

Олико было интересно – где же те мужчины в жизни Нуцы, про которых втихаря судачат родственники? Иногда, случалось, поднимался крик, шум, беготня по коридору, Олико выталкивали на балкон, и кто-нибудь из соседей держал ее за руки и говорил: “Не заходи в комнату, стой здесь!” Может, мужчина пришел? И она как-то вырвалась, растолкала соседок и увидела: Нуца лежит, закатив глаза, на полу, Дуся обмахивает ее полотенцем, а вокруг Нуцы, как клубнички, – какашки. И Олико вдруг стало так стыдно за Нуцу, так омерзительно, что хоть езжай назад к Надии и пиши под ее диктовку.

Очень скоро, еще в самом начале войны, пришла похоронка на мужа Дуси. Он погиб как герой войны. Но точно так же, за день, как Надия много лет спустя возвела своего мужа после смерти на пьедестал, Дуся разом своего героя войны с пьедестала сбросила. Только когда не стало его, рассказала она Нуце, как он бил ее, беременную, ногами в живот, а она каталась по полу, и живот кровавыми руками закрывала, и там же, на кухонном полу, родила мертвого, и не рожать ей больше.

Нуца нашла ей – через знакомых – молодого грузина, которому никто на фронт не писал. Не было у него никого. “Пиши ему, – посоветовала Нуца, – тебе легче будет”. Дуся писала, и грузин отвечал. Она подписывалась именем странным, нездешним, потому что свое собственное имя, вдовы героя войны, Дуся на конвертах больше видеть не желала. Но в конце войны Дуся вдруг вернулась в Ленинград.

Это имя – непроизносимое, редкое – Олико схватила в маленькие ручки, в свои шестнадцать лет, в сорок девятом году, и побежала на вокзал. Пришло письмо от друга Дуси, что он возвращается из-за границы – разрешили! – и что нет у него ноги, и если она не встретит, то он поймет. Олико прибежала запыхавшись, в одном сарафанчике, и, когда кто-то выкрикнул: “Рамишвилс вин элодеба?” – шагнула вперед и сказала: “Я – Фаина!” Чьи-то руки подхватили ее – три железные ступеньки, вагон, тамбур, Володя.

“Момкла (убила она меня), – шептала Нуца, когда соседки поднимали ее с пола и усаживали в бархатное кресло, – момкла, момкла”.

Больше Нуца с кресла не вставала.

И куда, спрашивается, спешила Олико? Поехала в свадебное путешествие – как она потом рассказывала, – в поселок Комсомольск, что на реке Кундузда. Хорошо, что ссылка, а не сталинские лагеря, не смерть. Хотя Володя считал, что лучше бы смерть.

Выяснилось, что она умеет шить и прекрасно готовит – а что еще женщине нужно? Она наваривала огромную кастрюлю борща и выносила ее в прихожую, на мороз. Потом они отрубали себе топором кусок борща и растапливали на печи. Печь топили кизяком, коровьим говном. Для нее этот запах до сих пор приятней, чем французские “Фиджи”.