Ревность - Ален Роб-Грийе

   Пятеро рабочих все еще на своем месте, в глубине долины, они сидят на корточках, расположившись на мосту в шахматном порядке. По воде ручья все еще пробегают искры от последнего сумеречного света. А после ничего.

   А*** на террасе скоро закроет свою книгу. Она читала до тех пор, пока хватало света. Потом подняла лицо, положила книгу рядом с собой на маленький столик и застыла, положив обнаженные руки на подлокотники кресла, откинувшись назад, на спинку, устремив широко раскрытые глаза в пустое небо, на пропавшие банановые деревья, на балюстраду, тоже поглощенную ночной темнотой.

   И оглушительный треск цикад врывается в уши, словно  никогда  и  не прекращался.   Этот  нескончаемый скрежет не становится громче, не меняет тона, звучит в полную силу уже несколько минут, а может, часов, потому что невозможно с точностью определить, когда он начался.

   Сейчас вся сцена погрузилась во тьму. Хотя взгляд и успел к ней привыкнуть, ни единый предмет не всплывает на поверхность, даже из наиболее близких.

   Но сейчас снова появляются балясины возле угла дома, точнее, половины балясин, и сверху на них положена перекладина перил; и плитки мало-помалу возникают у основания столбиков. Четко виден угол дома. За ним желтеет живой огонек.

   Это зажгли большую керосиновую лампу, и она освещает две идущие ноги, на уровне голых коленей и лодыжек. Подходит бой, держа лампу в вытянутой руке. Вокруг пляшут тени.

   Бой еще не дошел до маленького столика, но уже слышится голос А***, четкий, размеренный; она велит поставить лампу в столовой, предварительно закрыв как следует окна, точно так же, как во все другие вечера.

   — Ты ведь знаешь, что не следует приносить лампу сюда. На свет летят москиты.

   Бой ничего не сказал и ни на миг не остановился. Он даже не сбился со своего ровного шага. Дойдя до двери, развернулся на девяносто градусов и исчез в коридоре, оставив позади себя меркнущие полоски света: дверной проем, сияющий прямоугольник на полу террасы, шесть балясин на другом ее конце. И потом — ничего.

А*** не повернула головы, говоря с боем. Лампа осветила ее лицо с правой стороны. Профиль, вобравший в себя яркие лучи, так и остался на сетчатке глаза. В черной ночи, откуда не выплывет ни один предмет, даже самый близкий, светлое пятно перемещается произвольно, не теряя силы, сохраняя очертания лба, носа, подбородка, рта - Пятно это — на стене дома, на плитках, на беззвездном небе. Оно во всей долине, от сада до реки, и на другом склоне. Оно также и в кабинете, в комнате, в столовой, в салоне, во дворе, на дорожке, что ведет к шоссе.

   Но в лице А*** не дрогнула ни одна черта. Она не разомкнула губ, чтобы заговорить, голос ее не пытался перекрыть оглушительный стрекот цикад; бой не выходил на террасу, а значит, не приносил лампу, прекрасно зная, что хозяйке этого не надо.

   Он принес лампу в комнату, где хозяйка укладывает вещи к отъезду.

   Лампа стоит на туалетном столике. А*** вот-вот закончит свой неброский макияж: губная помада, всего лишь воспроизводящая естественный цвет губ, кажется, однако, темнее при слишком резком свете.

Еще не рассвело.

   Вот-вот приедет Фрэнк, чтобы забрать А*** и отвезти ее в порт. Она сидит перед овальным зеркалом, где лицо отражается анфас, освещенное с одной стороны, и на малом расстоянии от отражения вырисовывается профиль.

   А*** наклоняется ближе к зеркалу. Анфас и профиль сближаются. Между ними не более тридцати сантиметров. Но форма их и расположение относительно друг друга не меняются: профиль и анфас параллельны.

   Правая рука и рука в зеркале рисуют на губах и на их отражении точный очерк рта, немного более яркий, более четкий, чуть-чуть более насыщенный.

   Кто-то дважды негромко постучал в дверь, выходящую в коридор.

   Ослепительно яркие губы и половинка губ шевелятся совершенно синхронно:

   —  В чем дело?

   Голос звучит сдавленно, словно в комнате больного или как будто вор говорит со своим сообщником.

   —  Господин, он здесь,— отвечает голос боя по ту сторону двери.

   Однако рокот мотора не нарушал тишины (не тишины, конечно, а ровного, нескончаемого шипения керосиновой лампы).

А*** говорит:

   — Иду.

   Не торопясь, уверенным движением она завершает над подбородком прихотливый изгиб.

   Встает, пересекает комнату, обходя широкую кровать, берет с комода сумочку и легкую шляпку из белой соломки с очень широкими полями. Открывает дверь бесшумно (хотя и без чрезмерных предосторожностей), выходит, закрывает дверь за собой.

Шаги удаляются по коридору.

Входная дверь открывается и закрывается.

На часах половина седьмого.

Весь дом стоит пустой. Он стоит пустой с утра.

   Сейчас половина седьмого. Солнце скрылось за скалистым пиком, венчающим самый значительный выступ плато.

   Ночь черная, неподвижная, не принесшая ни малейшего намека на свежесть, полная оглушительного звона цикад, который, кажется, никогда не прекращался.

   А*** не должна вернуться к обеду; она пообедает в городе, с Фрэнком, перед тем как ехать домой. Она не сказала, что приготовить к ее возвращению. Значит, ей ничего не будет нужно. Бесполезно дожидаться ее. Во всяком случае, бесполезно дожидаться ее к обеду.

   В столовой бой поставил один-единственный прибор, напротив длинного, низкого буфета, занимающего почти все пространство между открытой дверью в буфетную и закрытым окном, выходящим во двор. Занавеси никто не опустил, и видны шесть черных квадратиков окна.

   Только одна лампа освещает эту большую залу. Она стоит на столе, на юго-западном его углу (то есть со стороны буфетной), и отблеск ее падает на белую скатерть. Справа от лампы пятнышко соуса отмечает место, где обычно сидит Фрэнк: удлиненный, извилистый след, окруженный более слабыми, редкими знаками. По другую сторону лучи лампы бьют перпендикулярно в голую стену, и в ярком свете вновь появляется образ сороконожки, раздавленной Фрэнком.

   Если каждая из ножек скутигеры состоит из четырех сочленений примерно одинаковой длины, ни одна из тех, что запечатлелись здесь, на матовой краске, не осталась неповрежденной — разве что, может быть, первая слева. Но она вытянута почти в прямую линию, так что сочленения трудно обнаружить. Первоначально эта ножка могла быть гораздо длиннее. Усики тоже отпечатались на стене не до конца.

   На белой тарелке земляной краб разворачивает пять пар своих конечностей: сочленения на них очень заметные, крепкие, в полном порядке, ладно пригнанные. Многочисленные отростки вокруг рта, гораздо меньших размеров, тоже расположены попарно. Ими тварь производит нечто вроде потрескивания, которое можно услышать с очень близкого расстояния; такие же звуки в некоторых случаях издает и скутигера.

   Но ничего не слышно из-за лампы, которая постоянно шипит; в этом не отдаешь себе отчета, пока не попытаешься уловить какой-то другой звук.

   На террасе, куда бой принес маленький столик и одно из кресел, шипение лампы скрадывается всякий раз, когда его прерывает крик зверя.

   Цикады давно умолкли. Уже довольно поздняя ночь. Нет ни звезд, ни луны. Ни дуновения ветерка. Ночь черная, безветренная и душная, как все остальные ночи, оглашаемая лишь пронзительными короткими призывами мелких ночных хищников, внезапным жужжанием скарабея, шелестом крыльев летучей мыши.

   Потом вновь тишина. Но вот слабый рокочущий звук заставляет напрячь слух... Звук почти тотчас же прекратился. И опять слышится навязчивое шипение лампы.

   Этот звук, впрочем, был больше похож на рычание, чем на рокот мотора. А*** до сих пор не вернулась. Они запаздывают, что вполне естественно при наших скверных дорогах.

   На свет лампы, конечно, летят москиты, но летят они именно на свет. Достаточно поставить лампу чуть в стороне, и вас не обеспокоят ни москиты, ни прочие насекомые.

   Они вьются вокруг стекла, и их вращение сопровождает однообразный гул горящего керосина. Их малые размеры, относительная удаленность и скорость полета — которая увеличивается по мере приближения к источнику света — не дают рассмотреть как следует строение туловища и крыльев. Невозможно даже отличить один вид от другого, тем более их назвать. Это всего лишь простые движущиеся частицы, они описывают более или менее сплющенные эллипсы, горизонтальные или с очень малым наклоном, пересекая на разных уровнях колпак лампы.

   Но траектория полета редко имеет центром этот колпак; почти все время они отклоняются в сторону, вправо или влево, иногда так далеко, что частица теряется в ночи. Она тотчас же вновь выходит на сцену — или другая вместо нее — и быстро сужает свою орбиту, попадая вместе с подобными ей в некую общую зону, резко освещенную, простирающуюся в длину где-то на полтора метра.

   Каждую секунду какие-нибудь из эллипсов истончаются, становятся касательными по отношению к колпаку, то с одной, то с другой его стороны (спереди и сзади). Тогда орбиты сокращаются до предела в обоих направлениях, и скорость становится максимальной. Но невозможно долго поддерживать этот убыстренный ритм: резкий рывок в сторону — и движущиеся частицы вращаются вокруг центра притяжения более плавно.