Диско 2000 (сборник) - Сборник Сборник

Первое наступление властей захлебнулось за несколько минут до его личного миллениума. Сперва он вел свое потрепанное войско методом "делай, как я" — люди были потрясены его бесстрашием и следовали за ним. Как сходящиеся воедино образы заполняли формами его сознание, окончательно проясняли его бытие, так и его неполноценная поначалу армия обретала форму и внутренний порядок. Он назначал командиров и раздавал приказы. Инакомыслие жестоко каралось. Он был главным на поле боя. Он обучал их тактике — как выманить на открытое место человека в униформе, а потом оттеснить его от машины. Он учил их выхватывать дубинки и обращать их против хозяев. Оккупанты были разбиты. Его залитые кровью солдаты потрясали трофейными лохмотьями и оружием разбитых полчищ, высланных на подавление восстания. Мимо него пробежал человек с растрепанной шевелюрой, в руках дубинка, шлем и радиоприемник, снятые с убитого врага. Другой приходит, чтобы получить приказ атаковать стену, и терпеливо ждет, пока командир заметит его за кучкой офицеров, столпившихся вокруг на совещание. Джеймс подходит к нему. Изо рта у него пахнет лакрицей, глаза его — как бельма. Он несет отрезанную голову полицейского, она свисает у него с пояса — это трофей.

Армию объединяет ненависть к жандармам и благоговение перед Джеймсом,

но его солдаты — сумасшедшие, лунатики с косами в руках. Джеймс стоит среди безмолвствующих офицеров и разглядывает поле боя. По темной площади скользят какие-то тени, освещенные отсветами огня от горящей техники и трассирующими пулями. Виднеется пожарная колонка, напротив — высокий бастион входных ворот. Там копятся силы для очередной атаки.

В последний час перед полуночью толпы крестьян собирались вокруг соборов и рвали на себе волосы, боясь, что солнце утром не взойдет. Они бились головами о булыжники и стенали. Священники бросались в глубокие реки и тонули в них. Но перед тем как придет его миллениум, должна наступить еще одна стадия. И она наступила. Все жители города пребывали в ожидании, сливая свои мысли в едином порыве. До новой эры оставалось всего несколько минут, что она принесет? Эта ментальная энергия, разлитая по всему мегаполису, придавала ему необходимую силу. Миллионы его подданных думали одни и те же мысли, придавая им тем самым огромные силу и значение. Джеймс был способен взять в свои руки эту мощь, использовать ее в своих целях. Все сознания работали как единое целое. В полночь будет отпразднована первая годовщина его рождения, и начнется будущее.

Девушка протянула руку к его шее. Он не знал, что она рядом, и смутился. Она коснулась щепки.

— Дай вытащу.

Она увела его от офицеров. У ворот, через которые входили правительственные войска, виднелись огни и техника, скопление боевой мощи.

— У меня нет на это времени.

— Ты должен быть сильным. Позволь мне.

До полуночи считанные секунды. Она касается его шеи нежно и проникновенно, будто ласкает его душу. Он не понимает, кто она такая. Она опускается на траву, он садится рядом. Она начинает извлекать щепку из кровавой раны в шее. Джеймсу не больно. Его накрывает потоком ассоциаций, мыслей, прозрений, взаимосвязей. Девушка протягивает к нему руки и увлекает на траву.

— Побудь со мной.

И он задирает на ней юбку, проводит рукой по теплой коже ее бедра. Она целует его. Влюбленные посреди безумия на поле битвы, их горизонт ограничен черными силуэтами казенных панельных домов, их постель — грязная земля. А Джеймс внутри нее, внутри себя. Он испытывает восторг единения в первый раз за свою короткую жизнь. А высоко над сплетенными телами влюбленных — сестра брат, папа мама; над картинами ненависти и насилия, окружившими крошечное гнездышко блаженства — величественные небеса. Звезды начинают шипеть и таять, очень медленно, одна за другой, гаснут они на ночном небе. Звезды начинают умирать.

Поппи З. Брайт

Нектар Души

Той зимой каналы полностью замерзли. В лед вмерзло всевозможное дерьмо — либо оно упало туда, когда вода еще имела консистенцию шоколадного пудинга, либо всплыло из глубины, вытесненное илистыми массами. Там можно было увидеть каркасы велосипедов, стулья с кожаными спинками, унитазы, даже человеческую ногу (хотя последнюю вскоре заприметили и извлекли).

Время было холодное, но мы были горячи, как всегда. И хотя в нас и не было южной крови, я думаю, мы вырабатывали энергии больше, чем сотня знойных полдней в Джорджии. Так что амстердамский декабрь был нам ни по чем.

Тревор и я, мы были вместе уже семь лет. Оставив Штаты, сбросив с хвоста секретные службы, мы провели восемь месяцев сибаритствуя на Ямайке, пока не поняли, что в большинстве своем ямайцы были отнюдь не столь терпимы к геям, как наши друзья- поставщики марихуаны, их соотечественники. И мы вынуждены были покинуть эти места не без некоторой спешки. Когда мы поднялись в воздух, покидая это место во второй раз, мы поняли, что он будет последним. В аэропорту Буэнос-Айреса мы зарегистрировали свои нелегальные американские паспорта на ближайший рейс настоящей авиакомпании, чтобы оказаться здесь, в стране субсидируемого искусства, легализованных наркотиков и неприличных заработков для тех, кто здорово разбирается в компьютерах, то есть для таких, как я.

Мне было легко наверстать упущенное за восемь месяцев, проведенных в Третьем Мире. Будь это сложней, я все равно был бы впереди всей этой деревенщины, потому что досконально, вдоль и поперек изучил американские системы. Самым тяжелым было изучение языка. Это заняло почти три недели. Мозги Тревора явно не были настроены на голландский язык, но со своим арийским окрасом, широкими плечами и слегка хипповатым стилем он мог сойти за местного, хотя единственным, что он мог сказать, оставалось " Sprecht U Engels?»

Мы никогда по-настоящему не «встречались», возможно, именно поэтому мы взяли за правило назначать друг другу свиданья. Тревор целый день дома, рисует, я на работе, укрощаю машины, а потом мы где-нибудь встречаемся. В последний день 1999 года мы забили стрелку в Хеви Син Кофи-Шопе в квартале красных фонарей, чтоб скорее накуриться травы и смотреть как неистовствует толпа при смене века. По шаткой лесенке я спустился в нижний этаж, и там обнаружил настоящую Хеви Син-тяжелое зрелище: горящие рождественные свечи, европейское МТВ с выключенным звуком, лишь образы мерцали в облаках сладкого дыма, и кругом было полно народу.

Увидев друг друга, всегда испытываешь это волнение, как будто это настоящее свидание: два человека встречаются, пытаются оценить свои возможности, как будто нет семи лет общей истории, любви, раздражения, семи лет в одной ванной. Что бы там ни было, я бы не хотел менять эти семь лет. Но это предательское волнение всякий раз производило на меня эффект тайной ласки под столом.

Трев уже сидел за столиком, он успел взять эспрессо и косяк. Чашка была наполовину пуста, а косяк все еще лежал нетронутый. Его волосы были собраны в небрежный хвост, переносица запачкана карандашом. Целый день он провел за эскизами Goth Squad, комикса, который он делал чисто ради денег. В целом неплохая серия, но автором была тяжеловесная рок-дива из Миннеаполиса, которая продолжала оставлять Тревору беззубые заметки на полях с тех самых пор, как увидела его работу в "Комикс Джорнал". Мне это казалось ужасно смешным, но Тревор не усматривал здесь никакого юмора.

Его утомленно-выжидающая мина прояснилась, стоило мне появиться. «Привет», — сказали мы одновременно, я, усаживаясь, а он приподнимаясь, и мы обменялись легким поцелуем. Несколько туристов посмотрели на нас дикими глазами, но они знали, что находятся в Амстердаме, а значит, раскуривая свой дозволенный косяк, обязаны Проявлять Терпимость.

Я подошел к бару, с удовольствием ощущая взгляд Тревора у себя за спиной, и, обратившись к чернокожей барменше с синими волосами: "Een Heineken, stublieft", — заказал пиво.

— Nee bier, — ответила она немного раздраженно.

— Oh ja-ах, да извините.

Несколько лет назад вышел закон, запрещающий продажу марихуаны и алкоголя в одних и тех же заведениях, думаю, чтобы заставить беспредельщиков перемещаться из точки в точку. Туристы об этом правиле не знали, а иноземные курильщики просто забывали. Я взял стакан газированной минералки себе и еще кофе для Трева. Повернувшись, я увидел как высокий крашеный блондин в черной коже наклоняется к Треву и приветственно целует его в обе щеки.

— Франц Кафка, сукин сын, — сказал я, подходя к нему сзади.

Он обернулся ко мне, изобразив оскал, перед которым спасовала бы и акула. Я и сам подался назад, чтобы избежать его лобзаний — не потому что он мне не нравился, а потому что у меня всякий раз в таких случаях возникало желание взять парня за задницу. Такие уж от него исходили флюиды.

— Я рашден убиивать и любиить, — заорал он, словно желая подтвердить мой тезис. Весь коффи-шоп обернулся, чтобы оценить автора этого заявления, но блестящие черный глаза Франца были устремлены на меня. " Уау, Цак, как приятно вас цвай видець сдесь, на працднике нового тысячелетия!"