Он смеялся последним - Владимир Орлов

— Запомним, товарищ Сталин, — заверил нарком.

— Клим, а что это за новый танк у англичан?

— Легкий, хилая броня, слабо вооружен, но скорость — прет до девяноста километров! Марку не помню, — бойко отвечал Ворошилов.

— Правильно, нарком: зачем помнить, зачем нам такой танк? По шоссе гонять?

Заглянул помощник.

— Прибыли. Дмитрий и Даниил Покрассы.

Вошли и встали у двери кудрявый, с обозначенным вторым подбородком крепыш Дмитрий и худощавый бледный Даниил.

— Извините, товарищи, что побеспокоил. Недавно показывали американцам фильм «Трактористы» — они после просмотра напевали вашу песенку «Три танкиста». — Сталин махнул трубкой, предлагая братьям места. — А сегодня мы будем смотреть американский фильм.

Затрещал проектор, на экране засветился щит с маркой студии, пошли титры.

Переводчик забормотал:

— Студия «Уорнер Бразерс» представляет фильм «Три мушкетера». В роли д’Артальяна — Эррол Флинн, мадам Бонасье — Оливия де Хэвилэнд, режиссер — Майкл Кертиц, композитор — Сэмюэль Покрасс.

И вот тут Покрассы поняли причину ночного вызова: Сэмюэль — Самуил — их родной брат-эмигрант в США, о чем оба знали, но не указывали ни в одной анкете. Для вождя, оказывается, это не тайна.

В откровенной декорации, изображавшей якобы средневековый Париж, под песенку «с развалочкой» цокал копытами конь-доходяга, а восседавший на нем актер распевал.

По низу кадра шли титры перевода:

Вари-вари, мечта моя — Париж,

Поэтами воспетый от погребов до крыш!

Шагай туда быстрее, мой верный конь Малыш, —

Туда, где небо всех светлее,

Туда, где вина всех краснее,

Красотки всех милей — туда, в Париж!

Д’Артаньян с тройкой. нет, не мушкетеров, а их слуг, — это была пародийная кинокомедия — искусными трюками дурил гвардейцев кардинала, привычно дрался на шпагах, бражничал, ухлестывал за красотками.

Братья с трудом воспринимали экранное действие; уставившись в затылок Сталина, думали об одном: выпустят ли?

Госпожа Бонасье укрылась за дощатой калиткой, но в прорези в виде сердечка виднелось ее милое личико. Сердцеед Эррол, прильнув щекой к калитке, сладким баритоном в ритме вальс-бостона сладко пел сладкую мелодию «Май леди».

Фильм, конечно же, чем-то окончился; мелькнул титр «The End». Братья очнулись только когда включился свет и в аппаратной залязгали бобины, опустевшие от прокрученной пленки.

Вождь развернулся к Покрассам, осмотрел одного, перевел взгляд на другого, покачал головой; трубкой через плечо указал на экран.

— А братец-то — талантливей вас. Отдыхайте, товарищи. Извините, что побеспокоил.

Композиторы, подталкивая друг друга, покинули зал.

— Можно отдохнуть. — Сталин устало поднялся с кресла.

— Что завтра хотите смотреть, товарищ Сталин? — осмелился спросить Большаков.

— Завтра. нет, уже сегодня открывается Декада белорусского искусства, — напомнил, ни к кому конкретно не обращаясь, Сталин и пошутил: — Я купил билет в Большой театр, на ее открытие. Вы, товарищ Пономаренко, не будете в третий раз переносить свою декаду?

В дверях уже обозначился Первый секретарь белорусского ЦК, подал голос:

— Доброй. добрый. — он не знал, как определить время суток. — Здравствуйте, товарищ Сталин. Мы готовы.

— Это хорошо. Правда, в Западной Европе войска «товарища Гитлера» теснят войска английских империалистов. Но уверен, это не помешает мне слушать вашу оперу. Как она называется?

— «Михась Подгорный», — отрапортовал Пономаренко.

— Хорошее простое название: как «Евгений Онегин». А кто такой этот Подгорный?

Нависла тишина: ответа не знал никто.

— Везем в Москву оперу — и не знаем, о ком она. — Взгляд Сталина уперся в Пономаренко — тот сжался, струсил. А Сталин продолжал с едва уловимой издевкой: — Неизвестный «Подгорный» — герой оперы. Кого воспеваем? Кого прославляем? Наш человек или не наш? Чьи интересы он защищает?

— Грудью, — неудачно встрял Ворошилов.

— Кстати, товарищ Пономаренко: как фамилия певицы, которая от БССР выступала на съезде партии?

— Соколовская. Людмила Эдуардовна.

— Ее включили в белорусскую делегацию?

— Она на открытии будет петь главную партию в опере. — Пономаренко споткнулся, закончил едва слышно: — «Михась Подгорный».

— Слышал, Клим? Приедет Эдуардовна. И будет нас с тобой защищать. Грудью. — Черенком трубки вождь потыкал в грудь наркома.

Тот подобострастно захихикал.

— И чем Москву удивлять будут белорусы? Чего не было у других братских народов нашей страны?

Сталин был главным зрителем и оценщиком всех декад союзных республик; в расчете на его восприятие, собственно, и составлялись их программы. Он непременно бывал на открытиях декад — все шесть предыдущих начинались национальными операми, — и на заключительных банкетах. Программы строились с желанием угодить его непредсказуемому вкусу.

Пономаренко знал ответы на вопрос вождя, осмелел, докладывал уверенно:

— Еще новая опера и балет, Ансамбль солдатской песни и пляски Белорусского Особого военного округа.

— Красная Армия поет — это хорошо.

— И танцует! В финале у них, товарищ Сталин, сюрприз для вас.

— Сюрприз — тогда зачем рассказываете? Увидим.

— Очень интересный детский балетный номер, джаз-оркестр Эдди Рознера.

— Вы им дали статус Государственного коллектива БССР. Да, ни одна республика не имеет своего джаз-оркестра. Утесов обиделся. Молодец, Пономаренко, хороший пример другим секретарям дал.

— Они завтра начинают работать в саду «Эрмитаж». На все десять дней билеты проданы.

— Значит, я не попаду, — делано сокрушался вождь. — Придется летом в дни отпуска послушать их в Сочи.

— И еще. чего не было у других: еще мы решили привезти драматический театр. Играть будут на белорусском языке.

— И правильно! На съезде ваша Соколовская читала приветствие на белорусском — и все всё поняли.

— Там. у нас спектакль. комедия. сатирическая.

Сталин задумался, раскурил трубку, покивал одобрительно.

— Что-то наши сатирики примолкли. Неужели мы построили такое безупречное общество, в котором нечего высмеивать? В комедиях обличают управдомов, мелких бюрократов, пьяниц. Никто не осмеливается обличать, бичевать так, как учили Гоголь, Салтыков-Щедрин. Или не умеют? А как ваша сатира называется, товарищ Пономаренко?

— «Кто смеется последним».

— Хорошо. Товарищи посмотрят вашу комедию и мне расскажут: кто же у вас там последним смеется. А кто этот ваш «Салтыков-Щедрин»?

— Кондрат Крапива.

— Сколько этой ночью надо запомнить новых фамилий: Сэмюэль Покрасс, генерал Роммель, Кондрат Крапива.

Над Москвой занимался рассвет 5 июня 1940 года.

Десять дней, которые потрясли Москву

Допущения:

могло произойти, скорее всего, так.

Первый из этих дней начался привычно: с радиопозывных Москвы «Широка страна моя родная», исполненных на виброфоне. Затем шли выпуски известий, перемежаемые бодрыми песнями, утренней гимнастикой. Несколько раз дикторы сообщили об открытии декады искусства БССР.

Кондрат и Ружевич неразлучно бродили по Москве, уступая друг другу в выборе интересовавших каждого объектов. Осмотрели Триумфальную арку, высившуюся у Белорусского вокзала, от которой начинался Ленинградский проспект. Из закрепленных на столбах черных квадратных раструбов радио звучала бравурная музыка.

Кондрат, восхищенный Москвой, вглядывался в лица прохожих, подолгу застывал у витрин, дивился на двухэтажные троллейбусы, что катили по улице Горького; поливальные машины водяными усами освежали мостовую. Он как бы узнавал столицу СССР, сравнивая с виденным в киножурналах и в фильме «Светлый путь».

В начале Тверского бульвара, рядом с аптекой, постояли у памятника Пушкину, тут же, задрав головы влево, заглянули под пачку балерины, что балансировала на одной ножке на крыше углового здания. Ружевич не преминул заметить скабрезно:

— Можно рассмотреть, какие трусы носили женщины при царе.

Кондрат этого словно не слышал: рассматривал книги на лотке с открытой выкладкой, осетров в витрине-аквариуме рыбного магазина, вертящийся глобус на фасаде Главтелеграфа. Где-то в подсознании звучали строки песни: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля.» На башнях с рубиновыми звездами краснокирпичного Кремля отбивали время куранты.

Отстояли змеящуюся очередь в Мавзолей Ленина. Невидимые лампы освещали труп розоватым светом. Благоговения Кондрат не испытал: так, кунсткамера. Выйдя оттуда, перешли Красную площадь: прямо напротив Мавзолея стоял памятник гражданину Минину и князю Пожарскому. Простертая рука князя как бы призывала изгнать супостатов и указывала: где они. Тянулась она, отметил Кондрат, через площадь, к Мавзолею. Голова князя, развернутая к гражданину Минину, как бы звала того разделить с князем его благородный порыв.