Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

— Засыпься с твоим комитетом, — буркнул Ягода.

— Ну, бузотеров мы в случае чего под ноготь…

— Э, в пехоте бы тебе сказали, браток…

— То пехота, — счастливо протянул Табаков. — Что ж ты пехоту с артиллерией равняешь?

— Значит, будем, ребята, готовиться, — поспешил резюмировать Кольцов. — Если где что, ко мне валите, ребята… — Он вдруг замялся.

— Слушаем, господин капитан, — сказали фейерверкеры.

— На кой черт нужно было их собирать? — первый же стал недоумевать Кольцов.

— Я ведь говорил, — издевался Архангельский. — Это дело комитета. А раз комитет за нас, так чего же бояться?

— Никто не боится, — обозлился Кольцов.

— А как же, собственно, дела в пехоте? — спросил Зенкевич.

— Говорят, наш корпус наступает. На митингах решили… А вот у соседей плохо.

— Это в Семьсот третьем, Семьсот четвертом полках? — спросил Перцович. — Так ведь это, я вам скажу, сброд. Ни одного действительного, ни одного пятнадцатого года. Всё запасники да детишки девятисотого года. Офицерам там житья нет. В нужники компанией с наганами ходят.

— Это к ним Стеценко повадился? — спросил Кольцов.

— Он вообще связан с большевистской организацией всей армии, — пояснил Андрей.

— Когда этих бандитов вешать будут? — спросил Перцович.

— А теперь начнут, вероятно. Иначе от армии ничего не останется.

Андрей молчал. Таинственные большевики чувствовались повсюду. Прежнее пренебрежительное отношение к ним сохраняли только глупцы. Даже на второй батарее было уже четверо настоящих, партийных большевиков: Стеценко, Берзин, Ягода и Багинский. Но всему виной, конечно, Стеценко. Это он собрал вокруг себя этих ребят и заставил их связаться с пехотными и штабными организациями. Командир батареи легкомысленно отпустил их в июне в Минск, где какой-то, не то земгусар, не то доктор, так зажег их своими речами, что они приехали совсем взбудораженными. Фамилию его Андрей встречал потом в газетах, и в армейской, и в столичных. Теперь вокруг большевиков люди роятся, как пчелы, целый день. К Стеценке приходят чужие солдаты, приносят листовки и брошюры. Комитет заигрывает с ними. И Табаков, и сам председатель Шнейдеров в выступлениях всегда забрасывают удочку в угол, где сидят большевики. Кроме них, никто не критикует действия комитета. Никто не выступал против Временного правительства. Но после запрещения братания, с началом похода на большевиков, они не поддаются на провокацию, они теперь больше молчат, разве бросят удачную острую реплику, но после собрания ведут свою работу повсюду — у орудий, в передках, в обозе, подрывая в солдатах доверие к офицерам и к комитету.

Встречаясь с Петром, Андрей всегда переживал внутренний зуд. Ему хотелось спросить Петра о многом. Узнать побольше о Ленине, чтобы для себя, для самых тайников своего мышления разрешить вопрос, кто же эти большевики: узколобые сектанты (недаром их не приемлет весь мир — даже самые известные революционеры!) или это действительно люди, которые хотят сказать какое-то совсем новое слово. Но Андрею казалось, что такие расспросы поставят его в положение ученика, тогда как это именно он, Андрей, сообщил Петру первые сведения о человеческом обществе и о месте человека в жизни. С какими же глазами он должен теперь осведомляться у Петра о том, что он должен был узнать первый? Искать помощи в делах убеждений у слабейшего… Нет, это было так же невозможно, как поехать в дивизионную большевистскую организацию и сказать: «Вот я приехал узнать, кто вы такие. Я узнаю и решу, как я буду к вам относиться». Почему это такие естественные поступки кажутся невозможными? Страшно быть смешным, что ли? Остаются окольные пути. Но где они здесь, на батарейной позиции, от которой ближайшая библиотека в двухстах километрах? Да и в какой это войсковой библиотеке можно найти книги о большевиках?

Большевики! Когда обозленный плохим чечевичным обедом канонир Марков ни с того ни с сего ударил дубиной по морде кухонную лошадь, офицеры обозвали его большевиком. В мортирном батальоне отдали под суд каптенармуса, который изнасиловал четырнадцатилетнюю деревенскую девушку. Судьи в приговоре заклеймили его разбойником и большевиком.

«Русское слово», «Биржевка» и кадетские газеты, широко распространившиеся на фронте, кричали о том, что большевики оптом и в розницу продают Россию, что их вожди проехали через Германию в запломбированном вагоне, получив от Людендорфа не только пропуска, но и изрядный куш фальшивых ассигнаций, на которые они теперь издают какие-то газетки и содержат армию шпиков, снующих в массе тыловых и фронтовых солдат. Недаром они науськивают крестьян на помещиков и всячески срывают мирное развитие революции — словом, делают все, что на руку врагу.

За все эти месяцы Андрей не встретил ни одного большевистского оратора, который сказал бы ясно, что большевики с негодованием отвергают все эти обвинения. Казалось, большевики не заботятся о своей репутации у офицеров и готовы, не рассуждая, поднять на свои плечи все негодование, всю неистовую силу противления войне солдат.

Офицеры считают, что большевики проповедуют только то, чего хочет солдатская масса, без всякой оценки этих желаний, — разбойничья демагогия, поход на культуру и общественность.

Лучшие из солдат батареи, былые его друзья Ягода и Багинский, тянутся к большевизму потому, что они подхвачены стихией и обольщены большевистскими брошюрами. Багинского совратил тот земгусар на фольварке у местечка Камень. Сам Андрей долго не мог забыть эту ночь и неотразимую, казалось, логику большевика. Теперь ясно, что он был большевиком-агитатором и, рискуя головой, возил с собой чемоданы, набитые листовками.

Отрицать превосходство и привилегии образованной, культурной части человечества! Не есть ли все это разгул какого-то нового нигилизма?

Подавляя в себе инстинктивное отвращение к комической фигурке человека, стриженного ежиком и носившего декоративные черные перчатки, Андрей без всякого огня, с чувством внутренней неловкости повторял его слова о чистоте бескровной революции, о взбунтовавшихся рабах, о верности союзникам. Он видел, что эти слова умирают, едва произнесенные. Они звучат в этой обстановке разложившегося фронта еще нелепее, чем забытые теперь слова об освобождающей миссии этой «великой войны». Офицеры отвечали на них грубой руганью по адресу, точно не указанному, но достаточно ясному. Солдаты вежливо слушали и проходили мимо.

Бой, который Временное правительство дает австро-германцам, — это одновременно и бой большевикам. На юге наступление состоялось. Оно, кажется, остановлено, но были захвачены пленные, орудия… Что-то будет на севере? Ворвутся ли русские солдаты в Вильно, или же из всей этой чудовищной артиллерийской подготовки, из всех этих гор снарядов ничего не выйдет? Тогда смерть армии! Костяк, который еще кое-как держится на гнилых ногах, упадет, рассыплется облаком пыли.

Батарее был дан участок из двух германских линий обороны в шестьдесят саженей по фронту. На этот клочок чуть-чуть побольше батарейного фронта четыре гаубицы должны были швырнуть четыре тысячи двухсполовинойпудовых бомб. Она будет вспахана, эта полоска земли, и гремящий плуг пройдет в ее глубину на два-три метра… Тела людей, застигнутых огнем, будут истерты в порошок… Кровь выкипит и высохнет от жара…

Каждый такой клочок вражеских линий отдан на растерзание особой батарее. В то же время дальнобойные пушки будут громить тылы. Сорокадвухлинейные займутся артиллерией противника. Такая артиллерийская атака неотразима. Это будет месть за Горлицу, за позор пятнадцатого года!

Позади батареи устраивался восьмидюймовый взвод. Справа стала автомобильная батарея, слева — батарея Викерса. На опушке, на сложных конструкциях, открывали небу широкие жерла одиннадцатидюймовки. Девятидюймовое разборное чудовище все еще не обнаруживало себя. Оно пользовалось для пристрелки трехдюймовкой. Его снаряды явятся сюрпризом для врага. Оно бьет на двадцать один километр. Его цель в этом бою — штаб германского корпуса.

Осторожно, как стеклянную посуду, ночью подвозят к окопам укрытые брезентами стальные громады. Это мины Лихонина в тридцать пять пудов весом, способные взбросить в воздух, смолоть и просеять целое звено окопа со всем живым и мертвым. Солдаты то и дело выбегают на дорогу, по которой ползут невиданные доселе победители литовской грязи — гусеничные тракторы. Новые пушки, груженные на автомобильные платформы, внушают уважение. На великанов артиллерийского парка даже артиллеристы смотрят издали. Свои гаубицы кажутся теперь скромными пушчонками. Трехдюймовки — это хлопушки, разбросанные по всему лесу.

— Молодцы союзнички, стараются! — радостно говорит Кольцов, хлопая в ладоши.

— Это все через Мурманск? — спрашивает Архангельский. — Значит, окончили дорогу?