Реальность сердца - Татьяна Апраксина

Возвращаясь с Адиль из столицы, герцог Гоэллон не ждал ничего, кроме покоя, кроме любимой домашней рутины, такой привычной и теплой, особо родной после столичной сумятицы, после безумия двора и невозможно тягостных часов рядом с братом. Только притихшая — или навеки наполнившаяся могильной тишиной? — сумрачная громада замка больше не была ни домом, ни убежищем. Ролан возвращался к детям, а вернулся — к похоронам. К похоронам, к суете, которая все же казалась вязкой, липкой как патока, не приносила ни усталости, ни — по окончанию своему — облегчения. Может быть, дело в том, что от герцога Гоэллона потребовался лишь краткий кивок, знак одобрения всех распоряжений, отданных накануне сыном. Энио не ошибся ни в одной мелочи, ни в одной детали.

Только — уехал, не дождавшись возвращения отца и матери, не встретив; оставил перепуганных слуг, гвардию, готовую принять любую казнь — не уберегли, не защитили! — опустевший, выстуженный навсегда осенним ветром замок Грив, зареванного двоюродного брата… Куда, мальчик мой, куда же тебя унесло, где же тебя искать теперь — и что делать?..

Адиль сидела в кресле, вокруг нее — четверо дам. Несмотря на поздний час, все старательно делали вид, что вышивают. Эмилия Лоанэ старательно бубнила над Книгой Сотворивших. Госпожа герцогиня подняла голову, отложила шитье и поднялась навстречу мужу. Темно-синее траурное платье превратило супругу в стройную девочку, слишком юную для темных покрывал, для постнолицых квочек, для чтения молитв и житий.

— Мой господин? — церемонный поклон, застывшее бледное лицо. Адиль, герцогиня Эллонская, в девичестве Адиль Алларэ, не умела плакать при чужих; но куда хуже было, что и наедине с супругом она не плакала. Бледным воском, сжигаемым невидимым огнем таяла, закрывала сухие глаза, застывала статуей — но ни слезинки не пролила с тех пор, как выслушала от капитана гвардии злую весть. Оперлась на руку племянника, но ни слова не сорвалось с губ, и лишь через сотню ударов сердца — «Реми, проводите меня в мои покои». Сил говорить с Адиль при квочках не было, а они застыли в реверансах, таращась на господина и герцога, так что пришлось махнуть рукой. Шурша жесткими платьями, четыре дамы уселись на свои пуфики и вновь обратились к благочинным занятиям, приличествующим девятине самого строгого траура.

Ролан предпочел бы, чтобы они пели и плясали, нарушая все приличия и обычаи — только бы Адиль не казалась восковой куклой, не смотрела смутно и покорно, словно святая с поблекшей фрески… Завтра же написать Лансии, матери Реми: алларская герцогиня и сама потеряла двоих детей, пусть и во младенчестве, потом и мужа — но не сгорала заживо, подобно невестке; может быть, она сумеет разговорить Адиль?

— Я зашел сказать, что жду, пока вы закончите шитье.

— Мой господин, вы могли бы не утруждать себя подъемом, — опустила глаза супруга, и на Ролана повеяло отчетливым холодом. — Довольно было бы и пажа.

— Я учту, — кивнул герцог. — Благодарю, госпожа моя, за заботу. Алларский жеребенок ухитрился втиснуться в узкий оконный проем и неведомым чудом уместиться на подоконнике шириной с ладонь. Глядел в щель между ставнями, туда, где, неразличимое уже в глухой ночной тьме, плескалось море. Несмотря на потухшие угли в жаровне, на сквозящий из щелей сырой и холодный ночной воздух — в одной рубашке, угловатый и несчастный. На столе — опрокинутый бокал с отбитой ножкой, алое вино разлилось по столешнице, растеклось причудливым морским зверем со щупальцами и крыльями. «Как же хорошо, что он не похож на моих сыновей», — подумал Ролан и тут же устыдился этой мысли. Да, не похож ни на Арно, ни на Энио, совсем другой, кровь от крови алларских герцогов. Другой, не подвластный злой судьбе, что однажды ударила в лицо зеленым сиянием.

— Реми, не слишком ли поздно для бдений у окна? Пусть топорщится и бьет копытом, как всегда, стремится удрать от излишней опеки и напоминает в тысячный раз, что он — герцог, полновластный повелитель Алларэ, а не беспомощный ребенок, младший в доме Ролана, только не застывает, подобно Адиль…

— Не знаю.

— Иди сюда, сядь. — слишком уж покорно уселся в кресло; для бешеного мальчишки, на которого никто не мог надеть узду — дурной признак. — Мы днем не договорили, а я хочу, чтобы ты меня все-таки понял. Ты не виноват в том, что все так случилось. Никто не виноват… «Кроме меня самого, кроме моего брата и короля…».

— Хорошо, что ты не оказался рядом. Хорошо, что ты не пропал вместе с Энио. «Хорошо, что ты — не мой сын…».

— Я рад, что ты здесь. «И можно не бояться, что с тобой случится то же самое…» Зеленоглазый юноша встряхнул головой:

— Вы напрасно меня утешаете, дядя. Вы говорите…

— Я говорю то, что думаю, — жестко сказал Ролан. «Примерно половину…». — Я рад, что ты здесь, я не простил бы себе, случись с тобой какое-то несчастье, и, пожалуйста, перестань считать себя виноватым. Это глупо, Реми.

— Я должен был удержать Энио здесь! Но… я даже не заметил, я…

— Ты заснул, — Юноша вздрогнул и опустил голову; но если рыболовный крючок вонзился в палец, его не нужно тащить медленно, проще и добрее — сделать один быстрый надрез. Сын уехал перед рассветом, сумев обмануть и охрану; что мог тут сделать друг, проведший рядом с ним весь день и вечер?.. — Реми, ты всегда засыпаешь, когда сильно устаешь.

— Я должен был!..

— А я должен был вернуться раньше, так? Или не уезжать вовсе? Или — что еще, Реми?

— Нет, что вы такое говорите? — вскинулся воспитанник, потом глаза блеснули — понял. Ему всегда хватало и намека.

Реми протянул руку, положил ее поверх ладони Ролана. Горячие пальцы, о другом герцог подумал бы, что мальчишка подхватил простуду, но у этого с детства были такие, раскаленные, ладошки — как шутили многие, от избытка сил и темперамента. Вдруг стало легко — впервые, и, должно быть, ненадолго, но… хотя бы тут тревожиться не о чем. Воспитанник не будет грызть себя виной. Подло было бы, погубив всех, утянуть за собой еще и племянника. Хватит и двоих — или троих? — отданных в жертву собственной преступной глупости. Сейчас об этом думалось почти без боли. Просто ясно было, — и сама эта простота казалась странной, — что он сделал, не рассказав никому о давнем происшествии в Междуречье. «— Ты не скажешь отцу?

— Нет. Может, я делаю глупость… И наверняка так… Но…» Глупость состояла не в том обещании; в том, что Ролан не заговорил и после смерти отца. Эниал был и остается братом и господином, королем Собраны; ему Ролан был обязан верностью и преданностью. Тридцать шесть лет о том, что случилось в поместье, название которого герцог Гоэллон давным-давно позабыл, не напоминало ничего. В первые годы Ролан, тогда еще принц Ролан Сеорн, помнил о нем каждый день, помнил, боялся — но на губах лежала печать страха перед отцом. Король Лаэрт был суровым судьей и не менее суровым отцом; узнай он о происшедшем, Эниалу бы не сносить головы — не помогло бы и заступничество матери… но обнаружить, что слова, брошенные в лицо Ролану, оказались чем-то большим, чем словами, все не удавалось. Годы, подобно волнам, не останавливались — но, накатывая, распадались на брызги и пену. Умер отец, Эниал взошел на престол, а еще до того женился на девице из графов Саура, обзавелся двумя сыновьями. Он был не худшим из королей для мирного времени, а для войн был младший брат, Ролан Гоэллон, Ролан Победоносный. Потом все покатилось под откос — но без связи, без малейшей связи с тем рассветом в Междуречье. Просто брат, который всегда был слабовольным и подверженным чужому влиянию, все больше лишался сперва мужества, а потом и последних остатков здравого смысла. Просто старший из его сыновей слишком часто стал пугать и дядю, и прочую родню своей непредсказуемостью, жестокостью и злопамятностью. По правде говоря, и такое в династии Сеорнов случалось. Племянник все так же сидел, согревая ладонью руку Ролана, но по глазам уже видно было — вот-вот заснет прямо в кресле.