Эдинбургская темница - Вальтер Скотт

Присутствующие с восхищением рассматривали и обсуждали эти подарки, а пораженная Мэй объявила, что «этакой тьмы красивой одежды небось и у самой королевы не найдется»; последнее замечание вызвало некоторую зависть у северной коровницы, и это недружелюбное, но довольно-таки естественное чувство проявилось в различных критических высказываниях по поводу рассматриваемых предметов. Чувство это выразилось в более резкой форме, когда на дне сундука было обнаружено платье из белого шелка, очень просто сшитое, но тем не менее из белого шелка, да еще французского к тому же, с указанием, что это подарок от герцога Аргайла своей спутнице в путешествии и что платье это она должна надеть в тот день, когда примет другую фамилию.

Миссис Даттон не могла более сдержаться и прошептала на ухо мистеру Арчибалду, что это довольно-таки выгодно быть шотландкой.

— Можно было бы повесить всех моих сестер, а их у меня целых полдюжины, и, наверно, никто не потрудился бы послать мне по этому случаю хоть носовой платок.

— Как и вы не потрудились бы хоть сколько-нибудь, чтобы спасти их, миссис Долли, — сухо ответил Арчибалд. — Но как странно, что еще не слышно колокола, — прибавил он, глядя на свои часы.

— Черт побери, мистер Арчибалд, — сказал капитан Нокдандер. — Неушели вы полагаете, они посмеют ударить в колокол, прешде чем я готов отправиться в церковь? Да я бы заставил звонаря сошрать колокольную веревку, коли бы он отвашился на такую вольность. Но раз вы так шелаете слышать колокол, я сейчас покажусь им, и он загудит.

И действительно, как только они вышли из дома и капитанская шляпа с золотыми галунами блеснула, словно яркая вечерняя звезда над краем росистой возвышенности, из старой, замшелой башни послышался гул колокола (ибо это был скорее гул, чем звон), и все время, пока они приближались к церкви, язык не переставая грохотал по его надтреснутым стенкам, а Дункан увещевал своих спутников не спешить, потому что «вся эта забава без меня все равно не начнется».

И он был прав, так как грохот колокола перешел в заключительный нетерпеливый перебор, лишь когда они поднимались по церковным ступенькам, а «отзвенел» он, то есть прекратил свои немузыкальные призывы, только при входе всего общества в маленькую церковь, где все во главе с Дунканом разместились на герцогском месте. Дэвида Динса с ними не было, так как он уже занял свое место среди старейшин.

Вся процедура, подробным описанием которой мы не станем докучать читателю, была проделана соответственно установленной форме, а проповедь, произнесенная по этому поводу, понравилась даже критически настроенному Дэвиду, хотя час с четвертью, затраченный на ее чтение, показался ему слишком малым сроком для духовного назидания.

Проповедник, принадлежавший к тем священнослужителям, мнения которых во многом разделял и Дэвид, извинился перед ним за свою краткость следующим образом:

— Я заметил, что капитан все время безудержно зевал, и убоялся, что если задержу его дольше, то и он задержит выплату жалованья неизвестно на какой срок.

Дэвид застонал, услышав, что такие мирские помыслы могут влиять на столь достойного проповедника.

Во время церковной службы он был немало шокирован еще и другим обстоятельством: как только после чтения молитв прихожане заняли свои места, а проповедник приступил к проповеди, доблестный Дункан, порывшись в кожаной сумке, висевшей спереди на его юбке, вытащил оттуда короткую, оправленную в железо табачную трубку и довольно громко произнес:

— Я позабыл свой табак. А ну-ка, кто-нибудь сбегайте и принесите мне на пенни табаку. — Шестеро стоявших поблизости прихожан с угодливой поспешностью протянули свои кисеты сему государственному мужу. Он выбрал один из них по своему вкусу, кивнул в знак признательности головой, набил трубку, высек из кремня огонь и с полнейшим хладнокровием курил в течение всей проповеди. Когда проповедь была закончена, он выбил из трубки пепел, положил ее в сумку, вернул кисет владельцу и присоединился к молитве, уже не отвлекаясь и не нарушая порядка.

В конце службы, после того как Батлер был утвержден в обязанностях пастора прихода Ноктарлити со всеми вытекавшими отсюда полномочиями и привилегиями, Дэвид, чей нахмуренный вид, бормотание и вздохи выражали осуждение развязному поведению Нокдандера, поделился своим негодованием с одним из старейшин, по имени Исаак Майклхоус, чья патриаршая внешность и огромный седой парик снискали особое расположение Динса.

— Даже дикому индейцу, — сказал Дэвид, — а не то что христианину и джентльмену, не подобает сидеть в церкви, затягиваясь табаком, словно в какой-то харчевне.

Майклхоус покачал головой и согласился, что, «конечно, это не годится, но что поделаешь? Капитан — человек совсем особый, и если сказать ему что наперекор, так хлопот не оберешься. Весь здешний край у него в руках, и без него нам бы не справиться с горцами, а он к ним сумел ключи подобрать. Он не так уж плох, как кажется, но только надо его все время гладить по головке».

— Может быть, это все и так, — сказал Дэвид, — но, поверьте мне, Рубен Батлер — такой человек, что отучит его от привычки сосать свою трубку в храме господнем.

— Тише едешь — дальше будешь, — ответил Майклхоус. — И ежели только дурак может посоветовать умному, я бы посоветовал ему дважды подумать, прежде чем он станет перечить капитану. Хлебнет он горя, коли с ним свяжется. Но смотрите, вон все уже отправились в таверну обедать, поторопимся и мы, а то опоздаем.

Дэвид молча последовал за своим другом; он уже понял, что в долине Ноктарлити, так же, впрочем, как и во всем мире, тоже бродит дух недовольства и огорчений. Он был настолько поглощен изысканием средств, которыми можно было бы заставить Дункана вести себя с подобающим приличием во время богослужения, что совсем забыл поинтересоваться, был ли Батлер приведен к присяге государству.

Некоторые намекают, что его забывчивость по данному вопросу была до некоторой степени умышленной, но я думаю, что такое толкование не соответствует прямодушному характеру моего друга Дэвида. Мне тоже не удалось выяснить, несмотря на мои старания, потребовалось ли от Батлера соблюдение той проформы, которая вызывала такое противодействие со стороны Дэвида Динса. Протоколы церковных советов могли бы пролить свет на это дело, но, к сожалению, в 1746 году они были истреблены неким Донаха Ду Дунагом по указанию, как тогда говорили, или даже при содействии самого доблестного Дункана Нока, стремившегося уничтожить следы запротоколированных похождений некоей Кэйт Финлейсон.

ГЛАВА XLVI

Кабак наполнен до краев