Необыкновенные москвичи - Георгий Березко

— Ну вот еще, — обиделась Голикова, потом вдруг порывисто обняла Машу. — Я так рада, Муся! За тебя особенно, — шепнула она.

— Пусти, — смутившись, сказала Рыжова.

— А как же... мой батальон? — спросил Горбунов, словно шумная полная девушка была осведомлена и об этом. — Мы же на Каменское наступали.

— Там он, — уверенно ответила Клава. — Где ж ему быть?

Горбунов с сомнением посмотрел на нее.

— Девушка, — слабо сказал он, — вы бы узнали, а? — Вдруг он хрипло засмеялся. — Прорвали все-таки!.. Ах, черт!

14

Утром неожиданно потеплело. Солнце, вставшее из-за леса, пригрело мокрую землю, и над окопом струился прозрачный, пронизанный светом пар. Стрелки Лукина смотрели на восток, подставляя лучам коченеющие лица. Вода в окопе бежала теперь выше колен, хотя бойцы всю ночь боролись с ней. Под утро они изнемогли, так как наступал третий день их непрерывных усилий.

Старший политрук снова обследовал свою позицию. Он проходил по воде мимо безмолвных, измученных людей, ставших уже безразличными к тому, что их ожидало. Иные, впрочем, еще пытались как-то продержаться, выкопав себе ниши в стенках, где можно было скорчившись сидеть. Другие утратили, казалось, всякую волю к сопротивлению. Ночью один из бойцов — Рябышев, как потом узнал комиссар, — едва не захлебнулся, задремав и свалившись с ног. Когда его откачали, этот крепыш и силач так и не смог объяснить, что с ним произошло.

В тесной, неглубокой пещерке сидел Кулагин, подобрав под себя ноги. Он не пошевелился, увидев комиссара, и Лукин, подивившись свирепой тоске, написанной на лице бойца, прошел дальше, не заговорив. Спустя минуту следом за старшим политруком пробежал Уланов, и светлые, почти белые глаза Кулагина оживились.

— Когда до Альп дойдем, москвич?! — окликнул он Николая.

Тот не расслышал, не обернулся, и Кулагин пробормотал:

— И здесь к начальству лепится... Вот порода!

Приближаясь к своему блиндажу, комиссар услышал вдруг музыку — кто-то играл на губной гармонике. Недоумевая, Лукин обогнул угол и увидел Колечкина, устроившегося верхом на бревне, вбитом в землю, перпендикулярно стенке окопа. Обратив к солнцу серое, как пепел, лицо, летчик выводил на трофейном инструменте какой-то незнакомый комиссару вальс.

— Играйте, играйте, — сказал Лукин, когда бывший лейтенант сделал движение, чтобы соскочить вниз.

— Старинная вещь, — пояснил Колечкин. — Не люблю новой музыки, товарищ комиссар, джазов и тому подобное...

— Послушайте, почему вы в пехоте? — спросил Лукин. — Что там стряслось с вами?

Колечкин провел рукой по щекам; он был небрит, и это, видимо, беспокоило его.

— С курса свернул, товарищ комиссар! Очень неудачно... — проговорил он серьезно.

— Ну, а точнее?

— Совершенно точно. Курс мой севернее Клина лежал километров на двести... Я и свернул — на дом Чайковского посмотреть... Я уж отбомбился, шел домой.

— И посмотрели? — спросил Лукин.

— Видел, как же... Низко только спуститься пришлось. Над Клином меня и подбили. От немцев я, конечно, ушел, ну, а от трибунала не удалось.

— Сейчас новый самолет себе добываете? — сказал старший политрук.

Колечкин улыбнулся, как бы давая понять, что он ценит доброе слово, если даже не верит ему.

— Это и на суде мне объяснили, — сказал он.

— Смотрите же, когда получите его, не сворачивайте больше с курса, — предупредил Лукин, словно не сомневался, что летчик действительно сядет еще в машину.

— Благодарю, товарищ комиссар! — искренне и безнадежно ответил Колечкин.

Всю ночь старший политрук ждал из полка обещанного подкрепления, которое так и не пришло. Перед самым рассветом прибыл лишь новый связной с приказанием майора Николаевского держаться во что бы то ни стало. И комиссар, боясь, что его люди могли не отбить теперь немецкой атаки, каждому почти сказал несколько слов. Однако и он сам, и бойцы понимали, что вода, заливавшая окоп, скоро выгонит их всех наверх, под огонь пулеметов.

Вернувшись в полузатопленный блиндаж, Лукин вскарабкался на стол, похожий уже на маленький плот. Вокруг на черной зыби колыхался мусор, плавали консервные банки, окурки. Комиссар стащил сапоги, вылил из них воду, сел, подвернув ноги, и достал из сумки тетрадку. Он собрался отправить донесение и с трудом написал его.

Все же, как ни был Лукин измучен, он подумал, что ему надо также послать письмо жене. Минуту он сидел над чистым листком, не зная, как обратиться к ней, потом начал: «Дорогая моя...» Удивляясь будничности этих слов, он попросил жену о том же, о чем в подобный час просили своих близких тысячи других людей. Он убеждал ее не очень отчаиваться, если с ним что-либо случится, хотя и не сообщил ничего более определенного. Простившись с женой, он даже не заметил, что, ободряя других, жену и своих бойцов, сам не нуждался как будто в утешении. Трудное, беспокойное чувство ответственности за все, что происходило вокруг, не покидало комиссара. Казалось, он и теперь распоряжался обстоятельствами, и не они требовали его жизни, а он сам по доброй воле отдавал ее родине.

Лукин кликнул Уланова и, когда тот показался в прямоугольнике входа, приказал позвать к себе связного из штаба полка. Николай сутулился и пританцовывал, стоя в воде, но горячие глаза его улыбнулись комиссару.

«А что, если его и послать?» — подумал старший политрук. Было не много шансов добраться невредимым до штаба полка, однако у тех, кто защищал окоп, их не оставалось совсем... И Лукин заколебался, не зная, правильно ли он сделает, отослав Уланова только потому, что мальчик ему понравился.

— Собирайтесь тоже... Вместе пойдете, — приказал он все-таки Николаю.

— Товарищ комиссар! — начал было Уланов.

— Выполняйте! — раздраженно перебил старший политрук, сердясь, что по слабости дарил бойцу то, в чем было отказано другим.

Уланов ушел, и в ту же минуту комиссар услышал артиллерийскую канонаду. С потолка упало несколько комочков земли...

«Ну, началось...» — мысленно произнес Лукин, торопливо натягивая сапоги.

Спрыгнув со стола в воду, он потянулся к очкам, чтобы снять их... Но уже не имело смысла беречь последнее стеклышко, и он опустил руку. Потом вышел из блиндажа, и солнце, сверкавшее над бруствером, ослепило его.

Частая пальба и перекаты разрывов слились в общий гул. Он доносился слева — там происходил большой бой, однако было неясно, кто его начал. Вокруг окопа ничто не изменилось — лишь узкая туманная полоска протянулась и росла на северо-востоке. Лукин и бойцы переглядывались, ничего еще не понимая, но уже начав надеяться.

Внезапно люди уловили в сотрясающемся воздухе новый, быстро усиливавшийся звук. Потом из-за леса показались самолеты... Они шли прямо на окоп, и легкие, птичьи тени их скользили по голубой воде, отражавшей небо. Самолеты пронеслись так низко, что бойцы невольно сжимались, некоторые присели на корточки. Но на зеленоватых плоскостях машин краснели пятиконечные звезды — и лица солдат как будто осветились.

Бомбардировщики пикировали на укрепления немцев, и там поднялась задымленная стена земли. Люди что-то кричали вслед самолетам, не слыша в обвальном грохоте ни себя, ни других. Казалось, это ликуют глухонемые, выползая на бруствер, смеясь и потрясая винтовками.

Самолеты еще кружились над расположением немцев, когда из леса вышла атакующая пехота. Бойцы двигались по пояс в воде, подняв над собой оружие. Спокойная до этой минуты поверхность разлива заколебалась, волны побежали по ней, и на них, дробясь, заиграло солнце.

Как ни ожесточенна была бомбежка, кое-где ожили немецкие огневые точки. Они били через головы стрелков Лукина, и по воде заметались длинные всплески, точно от ударов невидимого кнута. Комиссар только подумал о необходимости подавить уцелевшие пулеметы, как его бойцы всем своим огнем обрушились на них.

Пехота, шедшая на выручку к Лукину, достигла уже середины расстояния между лесом и окопом. Здесь было более мелко, и солдаты побежали. Они высоко поднимали ноги и откидывались назад, обдаваемые светлыми брызгами. Некоторые внезапно проваливались по шею или даже уходили вниз с головой, попав в воронку. Чаще всего они выныривали и плыли. Иные не появлялись больше, и светло-голубая вода смыкалась над убитыми.

Уже только двадцать — тридцать метров оставалось пройти, чтобы достигнуть окопа. Уже хорошо были видны мокрые лица приближающихся бойцов, их сияющее оружие, кричащие рты...

И стрелки Лукина без приказа поднялись из своего убежища, едва не ставшего их могилой. Люди вставали из воды и глины, карабкались по стенкам, подтягивались на ослабевших мускулах, переваливались через насыпь. Они выли простуженными голосами и на подгибающихся ногах, спотыкаясь, устремлялись вперед. Единое повелительное побуждение толкало их. Казалось, одно, последнее усилие требовалось от бойцов, чтобы раз навсегда кончились их страдания, и лишь сотня-другая шагов отделяла их от полной победы.