Порфира и олива - Жильбер Синуэ

— Но почему? С какой целью?

— Чтобы принести в жертву, — выговорила на сей раз сама мать Астерия, впервые подавая голос.

— В жертву?

— Я уверена! Эти сирийские чудовища подарят мое дитя своему богу! Когда ребенок исчезает, так и знай...

— Если правда, что относительно их культа надо принимать на веру худшие слухи, то человеческие жертвоприношения, как мне представляется...

— Святой Отец, материнское сердце никогда не ошибется! К тому же евнух мне это подтвердил. Они увели Галлия в свое проклятое святилище. Может быть, теперь уже поздно...

Калликст растерянно оглянулся на своего диакона:

— Что же я могу сделать?

И на этот раз ему снова ответила мать. Молящим голосом она простонала:

— Вернуть мне мое дитя!

— Женщина, у меня же нет никакой власти!

— Прости ее, — вмешался Астерий, — она убеждена, что в целом свете ты один можешь возвратить ей Галлия.

— Да, да, — твердила несчастная, — ты Христос, у тебя власть.

Калликст погладил женщину по щеке, возразил мягко:

— Нет, я не Христос. Тем не менее, я попытаюсь отыскать твоего мальчика.

Она хотела поцеловать ему руку, но он ее удержал и предложил сесть:

— Ты подождешь нас здесь, а мы с Астерием отправимся на поиски ребенка. Обещай мне, что ты отсюда никуда не уйдешь.

— Я все сделаю, что вы хотите, но заклинаю вас: приведите малыша!

Калликст, не отвечая, молча сделал диакону знак следовать за ним. И вот они уже направляются к Палатинскому холму. Если женщина права, Галлия надлежит искать там.

Вход в святилище озарял единственный факел, и если бы оттуда по временам не долетали отголоски музыки, можно было бы подумать, что там нет ни души.

Астерий и Калликст медленно взошли по розовым мраморным ступеням. В ночном воздухе веяло едва уловимым ароматом — смесью мирта и ладана. Они достигли залы, потолок которой поддерживали колонны, испещренные сладострастными изображениями. Там уже можно было различить мелькающий свет, какие-то тени.

Сделав еще несколько шагов, они увидели перед собой черный камень, священный бетил — символ поклонников Ваала. Вокруг него, словно стайка обезумевших светляков, вихрем кружились нагие танцовщицы.

Диакон указал куда-то вправо.

Там на фоне потемок проступал силуэт, облаченный в длинный узорчатый балахон. Что-то наподобие тучного, немилосердно размалеванного подростка.

— Император... Гелиогабал, верховный властитель.

Калликст не мог удержаться от мысли: как смешно...

Рядом с Цезарем появились две женщины. Старшая из них — не кто иная, как Меза, его бабушка.

Танец становился все более возбуждающим. Лоснящиеся от пота тела кипели под угрюмым взором косоглазого недомерка. Когда же пение, наконец, смолкло, танцовщицы расступились и замерли, давая дорогу трем мужчинам, несущим высоко над головами бесчувственное детское тело.

— Это он, — прошептал Астерий. — Мой брат Галлий.

Ребенка положили на алтарь из слоновой кости. Возможно ли? Неужели столь живописно-комическая церемония завершится убийством?

Один из троих вновь прибывших персонажей, самый рослый, взял Юлию Мезу за руку и подвел к алтарю.

— Это Комазон, — шепнул Астерий.

Калликст вгляделся внимательней. Имя этого субъекта было ему известно. Комазон Эвтихиан. Тот, кого весь Рим единодушно считал фигурой исключительной. Чрезвычайно оригинальный восточный тип. Прежде чем стать фаворитом Мезы, он сделал в высшей степени впечатляющую карьеру. Вольноотпущенник, моряк, префект преторских когорт, городской префект и дважды консул. Не только ранг, но само головокружительное преуспеяние этого человека воспринималось как примета конца старого мира. Он символизировал собой завоевание Рима Востоком.

— Гелиогабал! Бог-Солнце! Ты разгоняешь мрак, тьма отступает пред лучами твоего взора! О жар, питающий жизнь! Сияние, восходящее из-за края земли! Бессмертный, вспарывающий чрево ночи!

Голос Комазона сильно, ясно гремел под сводами залы.

Женщина с накрашенным ртом, с веками, зачерненными сажей, прошествовала к алтарю. Она неторопливо взяла кинжал с широким клинком и рукояткой, усыпанной драгоценными камнями.

— Святой Отец, пора действовать...

Вновь зазвучали песнопения. Женщина подняла кинжал, готовая разить.

— Остановитесь! Во имя Господа приказываю вам остановиться!

Женщина замерла, все взоры разом обратились на Калликста. Ошеломленный, Гелиогабал искал глазами свою бабушку, но та, казалось, опешила не меньше его. Только Комазон сохранил спокойствие.

— Кто ты, что осмеливаешься прервать священный обряд?

— Я тот, кто чтит жизнь другого человека. Я пришел, чтобы забрать этого ребенка и возвратить его матери.

И он твердым шагом направился к алтарю.

— Взять его! — распорядился Комазон.

Жрецы с быстротой молнии ринулись на Калликста и его диакона, схватили их.

Успокоившись, Гелиогабал подошел и принялся разглядывать обоих, словно диковинных зверей.

— Пусть их умертвят! — завопил жрец.

— Они совершили кощунство!

Комазон, по-прежнему владеющий собой, потребовал тишины.

— Твое имя? — вопросил он, пронзая Калликста холодным взглядом.

— Калликст.

— Я его знаю! — выкрикнул Бара, самый злобный из всех. — Это христианин. Он у них даже главный!

— Глава христиан? — переспросил Комазон, чей интерес вдруг заметно повысился.

— Именно так. А теперь пусть мне возвратят этого ребенка. Вы не имеете нрава совершать...

— Мы не имеем права? — это впервые подал голос сам Гелиогабал. — Разве тебе не ведомо, что солнечное божество владеет всеми правами?

— Никакого солнечного божества не существует. Есть лишь единый Бог, и это Христос, Господь наш.

— Святотатство! — взвыли жрецы.

— Значит, — уточнил Гелиогабал, — ты утверждаешь, что солнечного бога нет, то есть Ваал не существует?

— Ваал не более чем химера, такая же, как все эти римские изображения — Кибела, Apec, Плутон... У вашего Ваала власти не больше, чем у этого бетила, представляющего его здесь.

Такая речь еще более разожгла ярость жрецов. Бара схватил кинжал, предназначенный для убийства мальчика, и собрался перерезать Калликсту горло.

— Не сразу! — остановил его Гелиогабал. — Этот человек меня забавляет.

С неожиданной страстью Калликст обратился к нему:

— Цезарь, ты сам еще дитя. Не слушай этих людей, которые хотят, чтобы ты возмужал в заблуждении. Может быть, я тебя и позабавил, но разве ты не видишь, что стал игрушкой в их руках? Среди них нет ни одного, кто бы не потешался над тобой исподтишка. Он, этот субъект, — тут он указал пальцем на Комазона, — и эти шуты, изображающие жрецов, они все презирают тебя, им только и надо, прикрываясь тобой, прибрать к рукам власть!