Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте - Владимир Карлович Кантор

не позвал официанта, не ушел, – нет, тихо, глядя мне в глаза, он промолвил: “Я знаю, за кого вы меня принимаете. Но его нет”. Слова эти, не слишком отличавшиеся от обычных наставлений лечившего меня доктора по нервным болезням, тем не менее показались мне откровением (курсив мой. – В. К.) – дивным и гнусным. Все мое стройное здание рушилось, ибо вне чёрта были немыслимы и “Ротонда”, и я, и существовавшее где-то добро» (223).

Эренбург описывает себя, как слабого, мелкого и т. д., он рисует своего героя через свою биографию. Не важно, какой еврей, важно, что еврей. Он и автор, и герой, это существенно. Поскольку среди семи учеников Хуренито – все люди разных культурно-национальных ментальностей: немец, француз, итальянец, русский, достаточно абстрактный негр, американец и еврей. Кроме еврея все достаточно условны и литературны, хотя ярки и впечатляющи. Но понимаешь, что все они не увидены изнутри. Образ еврея тем более мог бы выглядеть сомнительно, слишком много коннотаций с ним связано. Однако биографизм героя делает этот образ вполне правдоподобным и художественно более живым, чем другие персонажи. Это отметил Замятин, как всегда лаконично, но точно: «В “Хуренито” – очень удачен прием введения автора в число действующих лиц»[636].

Только еврей Эренбург понимает, что он вступает в контакт с Учителем, проникающим своим разумом сквозь время и пространство, только он называет себя учеником: для мистера Куля он гид, для мсье Дэле компаньон, для Эрколе Бамбучи Хуренито богач, нанявший Эрколе как гида, и т. д. И только еврей Эренбург называет себя Учеником: «Я буду вашим учеником, верным и старательным» (226). Ему дано прозревать высший смысл. Так двенадцать галилейских рыбаков вдруг назвали себя учениками Того, над Кем смеялась толпа, почувствовав его неотмирность. Но Хуренито другой. Учитель мыслил веками, народами, не сегодняшним и не завтрашним днем, но вовсе не считал себя Спасителем. Не считал, потому что высший этаж мироздания казался ему пустым, иначе не был бы мир этот столь бессмыслен.

Мы все помним страшные обвинения, предъявленные Богу Иовом, потом повторенные Иваном Карамазовым. Хуренито удручала бессмысленность всех мировых событий, они могли быть чудовищны, ужасны, смешны и нелепы, чехарда войн и революций, но он не видел в них высшего смысла. Он пришел свидетельствовать об исчезновении трансцендентного начала в мире. Это все же нечто иное, нежели ницшевское утверждение, что Бог умер. Бога не было, но мир полон иллюзий, вер, идеологий, которыми человечество загораживается от ужаса бытия, чтобы хоть как-то обуютить свой кусочек мироздания. Но дело в том, что этот уют порой чреват мировым ужасом.

Не забудем, что наступавший век назвали веком идеократий, которые структурировали тоталитарные системы, определяя ценностные ориентиры новых деспотий. Возможна ли теология после Освенцима? – задавали вопрос западные мыслители и богословы. Ответы были, но вопросы Ивана Карамазова оставались без ответа. Более того, поэтически усиливались. На ужас Второй мировой было проклятье Божьему миру от русской поэтессы Марины Цветаевой.

О, черная гора,Затмившая – весь свет!Пора – пора – пораТворцу вернуть билет.…………………………..На твой безумный мирОтвет один – отказ.15 марта – 11 мая 1939

Вот этому миру Эренбург попытался противопоставить иное понимание – трагической выморочности идей и идеологий, за которые умирать не надо, тем более ни к чему обвинять Бога в том, что он не совершал. По сути дела, Эренбург предложил удивительную теодицею, оправдывая Бога тем, что его нет. Как я уже поминал, Эренбургу инкриминировали следование Ницше и немецкие, и российские литературоведы. Казалось бы, Хайдеггер показал бесплодность попыток сверхчеловека занять место Бога, но «Хуренито» по-прежнему упорно пытаются сопрячь с «Заратустрой». Хотя в отличие от смутно обозначенных слушателей Заратустры ученики Хуренито представляют вполне разные культуры, даже расы. А это для Эренбурга очень важно – представить в одной системе все культуры и посмеяться над их мнимыми противоречиями, которые приводят порой к нешуточному кровопролитию. Только сакрального смысла в этом он не ищет, наоборот, грустно иронизирует. И тогда мы увидим, что Эренбург вполне продолжает библейскую традицию приятия чужого. В книге Левит, скажем, заповедуется благоволение к чужакам: «Когда поселится пришлец в земле вашей, не притесняйте его. Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской» (Лев 19:33–34). Речь здесь еще не идет о любви к врагам, – но о любви к несоплеменникам, чужакам, становящимся соседями или домочадцами.

Идея о подражании Эренбурга Ницше вернулась в российскую мысль в парадоксальном эссе постмодернистского публициста из эмигрантов третьей волны Бориса Парамонова: «Ницше. Мы уже сказали, что Заратустра может считаться литературным предком Хуренито: взят сам тип мудреца-парадоксалиста, романа нет вне монологов Хуренито, он к ним и сводится»[637].

Как понятно, можно поискать предков и подальше: это мудрецы и пророки Библии (и Ветхого, и Нового Завета), травестийное подражание которой и есть весь Ницше, который не может выбраться из библейской парадигмы даже в своем Антихристе, где именно евреев обвиняет в том, что они преодолели в христианстве культуры других народов. Впрочем, это ясно и без Ницше, что христианство есть наднациональная идея. И мы видим в романе, как каждый из учеников Хуренито держится за свои национальные ценности, защищая их до кровопролития, за исключением еврея Эренбурга. Не случайно задолго до Сталина русский философ Василий Розанов назвал евреев космополитами[638]. Но если глянем еще дальше, то поймем, что это самоназвание киников (Диогена), идущее из Древней Греции, весьма охотно применяли к себе первохристиане.

Строго говоря, Учитель в романе Эренбурга не то чтобы против Бога, он просто констатирует отсутствие этой идеи в современной ему европейской культуре. Сам Хуренито между тем – и здесь я вижу одну из загадок романа – вполне живет в трансцендентном измерении. Именно в это измерение тянется и герой романа – еврей Эренбург.

Предсказания, они же историческая констатация

Уничтожение евреев во время революции и Гражданской войны приняло в России, Украине, Польше чудовищные размеры. Фактов этих, исторических, статистических и пр. число неимоверное. Приведу несколько строк из художественного произведения, написанного, разумеется, евреем, но евреем, прошедшем всю Гражданскую и написавшим очередную библейскую книгу о жизни евреев в диаспоре. Я имею в виду Исаака Бабеля.

В рассказе «Замостье» из «Конармии» мужик-красноармеец, добродушный, беседует с рассказчиком в страшной ночи, когда издали доносятся стоны убиваемых поляками евреев: «Мужик заставил меня прикурить от его огонька.

– Жид всякому виноват, – сказал он, – и нашему и вашему. Их после войны самое малое количество останется. Сколько в свете жидов считается?

– Десяток миллионов, – ответил я и стал взнуздывать коня.

– Их двести тысяч останется! – вскричал мужик и