Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте - Владимир Карлович Кантор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заметим, что ни одного почвенного образа в этих строках мы не найдем. Зато много библейских тем и угадок, не говорю уж об ориентации на западную науку. Любопытно при этом, что именно против отсутствия почвенности, против «интернационализма» в русской литературе он написал настоящую погромную статью, смысл которой по сути дела был воспроизведен опоязовцами: «Бесспорна отзывчивость евреев к вопросам искусства; но, равно беспочвенные во всех областях национального арийского искусства (русского, французского, немецкого), евреи не могут быть тесно прикреплены к одной области; естественно, что они равно интересуются всем; но интерес этот не может быть интересом подлинного понимания задач данной национальной культуры, а есть показатель инстинктивного стремления к переработке, к национализации (юдаизации) этих культур (а следовательно, к духовному порабощению арийцев); и вот процесс этого инстинктивного и вполне законного поглощения евреями чужих культур (приложением своего штемпеля) преподносится нам как некоторое стремление к интернациональному искусству»[624]. Тыняновский пассаж о «массовом производстве западных романов» Эренбургом выглядит как некая иллюстрация к этой антисемитской выходке Белого. То, что он готов был позволить себе как русскому писателю, Белый не желал терпеть в творчестве писателей, евреев по крови, даже не по культуре, именно в силу их всемирной отзывчивости, т. е. той черты, которая так восхищала Достоевского в Пушкине.
Современники, описывавшие парижского Эренбурга, рисовали классический портрет еврея: «Я не могу себе представить Монпарнас времен войны без фигуры Эренбурга, – писал Максимилиан Волошин. – Его внешний облик как нельзя более подходит к общему характеру духовного запустения. С болезненным, плохо выбритым лицом, с большими, нависшими, неуловимо косящими глазами, отяжелелыми семитическими губами, с очень длинными и очень прямыми волосами, свисающими несуразными космами, в широкополой фетровой шляпе, стоящей торчком, как средневековый колпак, сгорбленный, с плечами и ногами, ввернутыми внутрь, в синей куртке, посыпанной пылью, перхотью и табачным пеплом, имеющий вид человека, “которым только что вымыли пол”, Эренбург настолько “левобережен” и “монпарнасен”, что одно его появление в других кварталах Парижа вызывает смуту и волнение прохожих»[625]. Литературную смуту вызвал, как мы видели, и его первый роман.
Тема еврейства чрезвычайно обильна в русской литературе. От гордых и трогательных строк Пушкина про Юдифь, Сусанны Тургенева через чудовищные тексты Достоевского и Розанова, требования поголовной стерилизации евреев («оскопление всех евреев») известным православным философом Флоренским[626] до «Скрипки Ротшильда» Чехова, «Гамбринуса» Куприна, потрясающего цикла Бунина «Тень птицы» об Иудее. Тот же Бунин прекрасно понимал роль еврея в русской культуре, как козла отпущения. В «Окаянных днях» (1918) он написал: «Конечно, большевики настоящая “рабоче-крестьянская власть”. Она “осуществляет заветнейшие чаяния народа”. А уж известно, каковы “чаяния” у этого “народа”, призываемого теперь управлять миром, ходом всей культуры, права, чести, совести, религии, искусства. <…> Левые все “эксцессы” революции валят на старый режим, черносотенцы – на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другого – на соседа и на еврея. “Что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на все это дело подбили…»[627]
Очевиден расизм инвектив поэта-символиста, ибо трудно найти расово чистого и «полноценного» французского писателя (Пруста, что ли? – наполовину еврей) или тем более русского, если даже Достоевскому Толстой приписывал еврейские черты, Пушкина Булгарин корил арапским происхождением, что-де не давало ему возможности постичь «русский дух», не говоря уж о поэтах начала ХХ в. – Бальмонте, Блоке, Мандельштаме, Пастернаке, великом исследователе русской литературы Гершензоне, философе Шестове, Франке и других. Возможно, этот антисемитизм великого символиста выразил поднимавшийся дух времени. Но интересно, что Белый считал себя последователем Вл. Соловьёва, который перед смертью молился за «еврейское племя». В воспоминаниях С.Н. Трубецкого о последних днях и часах В.С. Соловьёва (записанных в день его смерти) рассказывается, как перед смертью в июле 1900 г. молился он за еврейский народ: «Молился он и в сознании, и в полузабытьи. Раз он сказал моей жене: “Мешайте мне засыпать, заставляйте меня молиться за еврейский народ, мне надо за него молиться”, – и стал громко читать псалом по-еврейски. Те, кто знал Владимира Сергеевича и его глубокую любовь к еврейскому народу, поймут, что эти слова не были бредом»[628].
В «Краткой повести об антихристе» Соловьёв предсказал, что ХХ век будет веком великих войн, междоусобий и переворотов, описал явление антихриста, а также истребление им евреев, которые в ответ на его преследования собирают многомиллионную армию, разбивают войска антихриста и овладевают Иерусалимом. И тогда враги, пишет Соловьёв, «увидели с изумлением, что душа Израиля в глубине своей живет не расчетами и вожделениями Мамона, а силою сердечного чувства – упованием и гневом своей вековечной мессианской веры». Именно евреи, а не христиане, по мысли Соловьёва, побеждают антихриста. Антихристу, однако, удается вырваться из кольца окруживших его евреев, после чего он собирает невероятную по размерам армию, чтобы дать бой евреям. Но тут происходит землетрясение, под Мертвым морем, неподалеку от которого расположилось войско антихриста, открылся кратер огромного вулкана, который поглотил антихриста и его армию. Так наступил предсказанный конец света, в котором с помощью Бога евреи уничтожили врага рода человеческого. После чего произошло единение всех верных – христиан и евреев[629]. Но до полной победы над врагом рода человеческого, очевидно, и это Соловьёв прекрасно понимал, должный пройти годы антихристовых побед и превентивного уничтожения его главного врага – евреев.
Оценив этот пророческий фон, мы можем перейти к теме эренбурговского романа.
Медиум
В том же июле 1921 г., когда был создан «Хуренито», написаны Эренбургом знаменитые стихотворные строки:
Я не трубач – труба. Дуй, Время!Дано им верить, мне звенеть.Услышат все, но кто оценит,Что плакать может даже медь?Позиция медиума, пророка, через которого нечто говорит. Что? Будущее время? Прошлое? Непонятно.
Но Время было трубачом.Не я, рукой сухой и твердойПеревернув тяжелый лист,На смотр веков построил ордыСлепых тесальщиков земли.Это уже книга пишется, вот-вот подойдет к концу. Он ставит в конце сроки написания книги: «Июнь-июль 1921 г.». В два месяца такое написать – это словно некое высшее задание выполнял, хотя сам он называл еще более краткий срок: «Я работал с утра до поздней ночи в маленькой комнате с окошком на море. “Хулио Хуренито” я написал за один месяц, писал как будто под диктовку. Порой уставала рука, тогда я шел к морю»[630].
Что же у него получилось? Мы уже видели первые реакции русских читателей. Роман сразу перевели в Германии, но и там его проблематика показалась
