Крушение империи - Михаил Козаков

Теперь пришел черед насторожиться Кандуше.

— Вот и во второй телеграмме… — ворчала телеграфистка. Киев, Тарасовская тридцать восемь или восемьдесят восемь?

— Я, кажется, ясно написал: тридцать восемь! — рассердился Федя. — Такого и номера там нет — восемьдесят восьмого!

— А я почем знаю! — резонно ответила барышня.

— Сразу две депеши. И обе срочные, позволю заметить, — сказал Кандуша, когда они выходили на улицу. — Наверное, важные у вас дела, Федор Мироныч. Невесте, может, курсисточке какой?

— Квартирной хозяйке, — небрежно, делано скучно отвел его вопросы Федя.

— А я подумал, позволю признаться, хозяйской дочке какой, — приставал тот.

— Какой хозяйской дочке, Петр Никифорович?

— Георгия Павловича дочке, думал… Папаша мой так и величает его — большой хозяин стал, говорит папаша.

— Ах, вот что?

— Ну, да. Я и сообразил так, пипль-попль: не посватал ли Федор Мироныч из богатого племени?

— Чепуха! — отмахнулся с усмешкой Федя.

Он решил выяснить то, что его интересовало:

— А в Петроград возвращаетесь? Или нет?

— Думаю, конечно.

— А скоро, Петр Никифорович?

— Думаю, конечно, — повторил неопределенно Кандуша.

— На завод опять?

— Известное дело: табельщиком. По специальности, Федор Мироныч.

Они подходили к перекрестку двух улиц. Кандуша остановился на минуту и поворотом головы указал на свое поврежденное плечо:

— На заводах во как — кости ломают, Федор Мироныч.

Протянул руку в сторону городового, стоявшего у извозчичьей биржи, и сердито добавил:

— Вот эти самые. Фараоны.

— Сволочи! — выругался Федя от души.

Пантелейка воодушевился:

— Известное дело: куда иголка, туда и нитка, а куда царь — туда и псарь!

И он рассказал вдруг — ничего не утаивая, подробно — все, что мог, конечно, рассказать о бурном дне на Сампсониевском проспекте.

Но прихвастнул; выходило так, что каким-то образом он и был тот человек, который убил остервеневшего безрассудного прапорщика.

«Оттого и удрал сюда», — подумал Федя.

— Вот вы меня под сачком и держите, — сказал Кандуша, выпалив невольно, по привычке, одно из обиходных выражений охранки.

— Что значит: я вас «под сачком»? — недоумевая смотрел на него Федя.

Кандуша спохватился:

— Как бабочку, пипль-попль! А все от моего чистого доверия к вам, Фоварищ Федя. От дружбы… от совместного сицилизма, полагаю так!

— Что ж вы думаете: я вас могу выдать, что ли? — В Федином голосе была обида и брезгливость. — И потом… Говорите, пожалуйста, правильно: «социализм», а не «сицилизм»… «Сицилизм» — так говорят люди в насмешку, да еще фараоны. Охранка так издевается над революционерами!

И он вдруг пожалел не совсем грамотного питерского «табельщика»: до того растерянно и жалостливо смотрели сейчас кандушины глаза.

Так разговаривая, они дошли до заезда в калмыковскую усадьбу.

Желая навести разговор на кандушину телеграмму, но не зная еще, как это сделать, Федя готов был продолжать путь хоть до самой Ольшанки, где жил его спутник. Но тот сам стремительно повернул с улицы в тупичок, взяв под руку студента и быстро бормоча:

— Дело у меня есть к дяде вашему… почтарю, значит. Хотел просить вас, Федор Мироныч: посодействуйте… Собирался сам зайти завтра, когда к доктору пойду на осмотр… Да вот, раз уж тут находимся, — прошу вас, товарищ Федя. Мне съездить кой-куда в деревню надо.

Он и впрямь предполагал на днях отправиться со специальной целью в Снетин, к высланной туда вдове Галаган, но отнюдь не потому торопился сейчас на земскую станцию, в калмыковский тупичок.

На противоположной стороне улицы он увидел своим зорким глазом выходившего из аптеки старого знакомого: с унтером Чепуром у него не было никакой охоты встречаться в ту минуту, а Чепур сразу узнал бы его и окликнул.

— Посодействуйте… — просил он настойчиво Федю и невзначай оборачивался: не свернул ли сюда случайно и жандармский унтер?

Но, к счастью, унтер Чепур не появлялся.

Они взошли с Федей на калмыковское крыльцо.

В тупичок въезжали сани с Теплухиным и Людмилой Петровной.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

О ком и о чем думал Сергей Ваулин

Ваулинскую записку следовало доставить по адресу, указанному во время засады Надеждой Ивановной, и на следующий день после освобождения Ириша отправилась на одну из партийных «явок».

В записке Сергей Леонидович сообщал, что готовится к побегу вместе с типографским рабочим «Чиновником», которому просил также назначить место явки. Зная, какое важное поручение выполняет она, Ириша испытывала немалое волнение.

О событиях 17 октября ей ничего не было известно. А внезапное появление на громовской квартире и удачное бегство в ту же минуту какого-то солдата — также ничего не сказало ей, хотя догадывалась, что этот человек, должно быть, связан с партийной организацией. Никаких разговоров с Громовой после того охранник не допустил, а в тюрьме уже Ириша с ней не встречалась.

…На улице она старалась идти походкой праздного человека, часто останавливалась у витрин магазинов, переходила с панели на панель, — она опасалась, не выслеживает ли ее кто-нибудь из шпиков.

Может быть, с этой целью и освободили ее: чтобы напасть еще на какие-либо следы? — охвачена была подозрительностью Ириша.

Она избегала часто оборачиваться, но, переходя улицу, смотрела вбок: не приметит ли вновь лицо «спутника», уже попадавшегося сегодня на глаза. К счастью, ничего как будто не внушало ей тревоги.

Ириша вышла к Пескам, на Суворовский проспект, подошла к разыскиваемому дому, по номеру квартиры — № 6 — сообразила, что, вероятно, квартира эта в третьем этаже, и, оглянувшись в последний раз из предосторожности и не заметив ничего подозрительного, стала подыматься по широкой, свежевымытой лестнице.

На дверях квартиры № 6, над ящиком для писем и газет, прибита была жестяная синяя пластинка:

Н. М. СЕРГЕЕВ

представительство электро-технич. конторы «Прогресс»

Дверь на звонок открыл средних лет мужчина — бритый, в пенсне на шнурке, с припухшей в уголку, словно ее ужалила оса, нижней губой, с внимательным, спокойным взглядом.

Он скользнул им через Иришино плечо на площадку, как будто для того, чтобы убедиться, одна ли пришла эта молодая незнакомка, или вместе с кем-нибудь, и, прихлопнув за ней парадную дверь, попросил Иришу зайти в освещенную прихожую.

— Вам к кому? — спросил он.

— Мне нужно видеть Веру Михайловну, — сказала тихо Ириша.

— Веру Михайловну? Пожалуйста! — громко, может даже нарочито громко, как показалось Ирише, ответил он. — Как передать ей?

— Я к ней по делу. По очень важному делу.

— Хорошо. Подождите, пожалуйста. Пройдите вот сюда.

Он толкнул дверь в ближайшую комнату, ввел в нее Иришу и тотчас же удалился.

Комната — чей-то рабочий кабинет, может быть — этого самого человека, встретившего у порога. На письменном столе — кальки чертежей, инструменты, готовальня, какие-то модели, баночка с тушью. Два плоских длинных шкафа с книгами.

На стене — окантованные грамоты и удостоверения каких-то учреждений и технических обществ, выданные на имя «Николая Михайловича Сергеева»: он, оказывается, что-то устанавливал, оборудовал, изобретал. Что именно — Ириша не успела толком прочитать: в комнату вошла невысокая женщина в гладком синем платье.

Если бы Ириша побывала летом, вместе с «дядей Фомом» и Калмыковым, на тишкинском поплавке, она узнала бы в этой женщине с усталыми глазами и застенчивой улыбкой молчаливую спутницу их соседа по столику, привлекшего тогда к себе внимание журналиста Асикритова.

— Вы ко мне? — спросила Вера Михайловна. — Но почему вы, мадемуазель, не обратились прямо в мастерскую?

— В какую мастерскую? — смутилась Ириша. — Меня направили к вам…

— Понимаю. Направили ко мне как к закройщице? Но я не беру теперь работы на дом. Вы хотите сшить платье, вероятно. Обратитесь прямо в мастерскую нашей мадам Софи.

— Да нет же! — перебила ее Ириша. — Совсем не то!..

Она услышала, как заскрипела половица в прихожей — кто-то приблизился к двери и остановился, — Ириша понизила голос:

— Ведь вы — Вера Михайловна, правда?

— Да… Но в чем дело?

— Я к вам от Надежды Ивановны… понимаете?

— Не совсем, — поправляя прическу свою, улыбалась Вера Михайловна. — Кто эта дама — Надежда Ивановна?

«Вот так штука!» — подумала Ириша.

— Это не дама, — улыбнулась и она. — Я к вам от Надежды Ивановны Громовой.

Руки женщины, закинутые к голове, перестали как будто, на одно мгновение, возиться со шпильками, перекладываемыми в темных волосах.

— От Надежды Ивановны Громовой? — удивленно и громко, так, что ее могли слышать в прихожей, переспросила хозяйка квартиры. — Не припоминаю что-то, мадемуазель…