Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов - Филип Дик

Он включил свой проигрыватель «Магнавокс», установил его на семьдесят восьмую скорость и, пока он прогревался, зашел в кладовую, чтобы выбрать вино. Не посоветовавшись с ней, он выбрал бутылку хереса «Fino Perla Mackenzie», нашел два маленьких бокала и вернулся в комнату. Они кое–как устроились и стали слушать, как Генрих Шлюснус поет «Орешник»[135].

— Это я уже слышала, — сказала Мэри Энн, когда кончилась пластинка, — очень мило.

Она сидела на ковре, прислонившись головой к краю дивана; бокал стоял рядом. Поглощенный музыкой, Шиллинг едва ее расслышал; он поставил следующую пластинку и сел обратно на стул. Она внимательно слушала, пока сторона не закончилась и он не подошел перевернуть диск.

— Что это было?

— Аксель Щьётс[136], — сказал он, после чего назвал саму вещь.

— Тебя больше интересует, кто поет. Кто он? Он жив?

— Шьётс жив, — сообщил Шиллинг, — но поет все реже. Он больше не может брать высокие ноты… все, что ему осталось, это нижний регистр. Но он по–прежнему обладатель одного из самых необычных голосов нашего столетия. По–своему — лучшего голоса.

— А сколько ему лет?

— Ближе к шестидесяти.

— Вот бы избавиться от этой чертовой соседки, — бодро сказала Мэри Энн. — У тебя есть идеи? Может, где–нибудь найдется место поменьше и не слишком дорого.

Шиллинг поднял с пластинки иголку; до нарезки она еще не дошла.

— Ну, — сказал он, — единственный выход — начать искать. Почитай объявления в газете, походи по городу, посмотри, что предлагают.

— А ты мне поможешь? У тебя машина… и ты в этом разбираешься.

— Когда ты хочешь искать?

— Прямо сейчас. Как можно скорее.

— То есть сейчас? Сегодня?

— А что — нельзя?

Он был немного удивлен.

— Допей сначала вино.

Она опрокинула бокал, даже не распробовав. Поставила его на ручку дивана, встала на ноги и стала ждать.

— Это твоя квартира на меня подействовала, — сказала она, когда они вышли. — Не могу больше жить с этой дурой — с ее ветками клена и пластинками с мамбой.

В магазине на углу Шиллинг взял субботний номер «Лидера» — воскресного не было. Он колесил по городу, а Мэри Энн сидела рядом и внимательнейшим образом изучала каждое объявление.

Через полчаса они уже взбирались по лестнице большого современного бетонного здания на краю города, в новом районе с собственными магазинами и необычными уличными фонарями. При въезде журчал фонтан с подкрашенной водой. Вдоль парковочных мест были высажены маленькие плодовые деревья — калифорнийские сливы.

— Нет, — сказала Мэри Энн, когда агент продемонстрировал им пустые стерильные комнаты.

— Холодильник, электроплита, стиральная машина и сушилка внизу, — сказал обиженный агент. — Вид на горы, все чистое, новое. Леди, этому зданию всего три года.

— Нет, — повторила она, уже стоя на выходе, — здесь нет… как там его? — она встряхнула головой. — Здесь слишком пусто.

— Тебе нужно место, где ты сама могла бы все устроить, — сказал ей Шиллинг, когда они поехали дальше, — вот что нужно искать, а не просто квартиру, куда можно въехать, как в гостиничный номер.

В полчетвертого пополудни они наконец нашли то, что ей понравилось. Большой дом в приличном жилом районе был разделен на две квартиры; стены были в панелях красного дерева, а в гостиной — огромное венецианское окно. В комнатах витал запах древесины; покой и тишина. Мэри Энн напряженно бродила туда–сюда с открытым ртом, заглядывала в стенные шкафы, трогала, принюхивалась.

— Ну? — спросил наблюдавший за ней Шиллинг.

— Чудесно.

— Подойдет?

— Да, — прошептала она, едва посмотрев на него, — представь, как будет здорово, если вон там поставить широкую кровать, а на пол положить китайские циновки. А ты подыскал бы мне репродукции, как у тебя. Я могла бы смастерить книжные полки из досок и кирпичей… я однажды видела. Мне всегда хотелось чего–то такого.

Довольная хозяйка, седая женщина за шестьдесят, стояла в дверях.

Шиллинг подошел к Мэри Энн и положил ей руку на плечо.

— Если ты хочешь ее снять, тебе придется оставить пятьдесят долларов задатка.

— Ой, — забеспокоилась Мэри Энн, — да, и правда.

— У тебя есть пятьдесят долларов?

— У меня ровно один доллар и тридцать шесть центов.

Она чувствовала, что проиграла; опустив плечи, она угрюмо сказала:

— Об этом я забыла.

— Я заплачу, — сказал Шиллинг, уже доставая бумажник.

Он этого ожидал. Он хотел этого.

— Но это неправильно. — Она пошла за ним. — Может, ты вычтешь это из моей зарплаты? Ты же это имеешь в виду?

— Позже разберемся.

Он оставил Мэри Энн одну и подошел к женщине, чтобы рассчитаться.

— Сколько вашей дочке? — спросила она.

— Э, — замялся Шиллинг.

Ну вот, реальность снова напоминала о себе. Хорошо еще, Мэри Энн не слышала; она отошла в другую комнату.

— Она очень симпатичная, — продолжала женщина, заполняя квитанцию. — Учится?

— Нет, — пробормотал Шиллинг, — работает.

— У нее ваши волосы. Но не такие рыжие, как у вас, более каштановые. На ваше имя выписывать или на ее?

— На ее. Она будет платить.

Он взял квитанцию и вывел Мэри Энн на улицу. Она уже вовсю строила планы.

— Можем перетащить мои вещи на машине, — говорила она, — у меня нет ничего такого уж крупного. — Она бежала впереди него и, обернувшись, воскликнула: — Просто не верится — посмотри, что мы устроили!

— Прежде чем распакуешь вещи, — заметил Шиллинг практично, хотя и его охватило то же радостное возбуждение, — нужно покрасить потолок, и еще стены — там, где нет деревянных панелей. Кое–где обои уже расходятся.

— Точно, — согласилась Мэри Энн, проскальзывая в машину, — но где же мы в воскресенье возьмем краску?

Она была готова приступить тут же, в этом он не сомневался.

— Краска есть в магазине, — сказал он, направляя машину в деловой район, — осталась после ремонта. Я держу ее, чтоб подновлять. Ее, может, и хватит, если тебя устроит выбор цветов. Или лучше подождать до понедельника…

— Нет, — сказала Мэри Энн, — можно начать сегодня? Я хочу переехать. Хочу вселиться туда прямо сейчас.

Пока Мэри Энн заворачивала тарелки в газеты, Джозеф Шиллинг носил вниз картонные коробки с вещами и сгружал их в багажник своего «Доджа». Он сменил костюм на шерстяные рабочие штаны и серый свитер грубой вязки. Свитер этот служил ему уже много лет — это был подарок на день рождения от девушки из Балтимора, имя которой он давно позабыл.

Где–то на краю сознания маячила мысль о том, что сейчас он должен быть в магазине и, как обычно, открывать свою воскресную музыкальную гостиную. Но, сказал он себе, черт с ней. Ему трудно было думать о пластинках, вообще о делах; невозможно было представить себе, чтобы в эту минуту он, как планировал, готовился читать лекцию о модальности Ренессанса.

Ужинали они в квартире Шиллинга. Порывшись в холодильнике, Мэри Энн отыскала телячью отбивную и запекла ее в духовке. Было шесть часов; вечерняя улица погружалась во мрак. Стоя у окна, Шиллинг слушал, как девушка готовит. Она энергично гремела ящиками, из которых доставала всевозможные кастрюли и миски.

Ну что ж, много чего произошло. С прошлого воскресенья он проделал большой путь. Интересно, что с ним будет еще через неделю? Теперь он должен вести определенный образ жизни, быть вполне определенным человеком. Ему придется внимательно следить за тем, что он говорит и делает; приложить усилия, чтобы остаться этим человеком и дальше. Долго ли он продержится? Случиться может что угодно. Он вспомнил речь, которую прочел Мэри Энн, — об ответственности, которую берет на себя каждый, кто открывает для другого новые горизонты… Улыбаясь иронии судьбы, он отвернулся от окна.

— Помощь нужна? — спросил он.

Она показалась из кухни — стройная, высокогрудая фигурка в дверном проеме.

— Можешь сделать пюре, — сказала она.

Скорость, с какой она перемещалась по кухне, впечатлила его.

— Ты, наверное, много помогала матери.

— Моя мать дура, — сказала она.

— А отец?

— Он… — она заколебалась, — гнусная козявочка. Только и знает, что пить пиво да смотреть телевизор. Потому–то я и ненавижу телевизор — сразу перед глазами он в своей черной кожанке. И в очках, этих его очочках в стальной оправе. Смотрит на меня и ухмыляется.

— Чему?

Казалось, она не может больше говорить. Ее лицо помрачнело и застыло; тончайшие морщинки беспокойства стянули и исказили ее черты.

— Дразнит меня, — с трудом выдавила она.

— По поводу?

Превозмогая себя, она заговорила:

— Однажды — мне было, наверное, лет пятнадцать–шестнадцать, я еще в школе училась — я вернулась домой поздно, около двух ночи. Я была на танцах, в клубе — там, на холмах. Когда я открыла дверь, я его не заметила. Он спал, но не в их комнате, а в гостиной. Наверное, выпил и вырубился. В одежде, даже в ботинках, он лежал враскоряку на диване, а вокруг — газеты и пивные банки.