ПОЛИТИКА: История территориальных захва­тов. XV—XX века: Сочинения - Евгений Тарле

Таков был финал этих переговоров.

Нужно сказать, что в общем тон переговоров был очень сдержанный и корректный, хотя и прорывались иногда зловещие ноты,

В августе 1908 г. происходил, например, серьезный разговор между Вильгельмом II и сэром Чарльзом Гардинжем (Hardinge). «Вы должны остановиться (в постройке новых судов, — Е.Т.) или строить медленнее», — категорически заявил Гардинж. Вильгельм на это ответил: «Тогда будем сражаться, потому что это вопрос национальной чести и достоинства». Вильгельму крайне понравились его собственные слова. «С англичанами нужно всегда так обходиться», — с удовольствием поучает он Бюлова, передавая этот разговор.

Но разговор этот по своему тону был исключением. В общем до конца обе стороны старались сохранить любезный и миролюбивый тон.

Впрочем, с июля 1911 г. в успех переговоров уже никто, по-видимому, не верил, и продолжались они больше по инерции,

В середине 1911 г. произошло событие, которое, как молнией, осветило бездну, на пороге которой стояла Европа: была произведена четвертая и последняя попытка разрушить Антанту.

Эта попытка готовилась еще с 1909 г., когда начало выясняться, что французы не только никогда не уйдут из тех частей Марокко, которые так или иначе, под тем или иным предлогом им удалось занять, но что они будут неуклонно внедряться дальше и дальше, пока не захватят всю страну. И при Клемансо, бывшем у власти до 12 июля 1909 г» и при Бриане, кабинет которого правил Францией от июля 1909 г. до 27 февраля 1911 г., и при кратковременном министерстве Мониса, просуществовавшем всего 4 месяца, и при министерстве Кайо, которое составилось в конце июня того же (1911) года, продвижение французов в Марокко продолжалось, правда, с перерывами, но никаких не было признаков и даже намеков, что французы остановятся, не утвердившись во всей стране. Они это и понимали под специальным термином «мирное проникновение» (penetration pacifique). С формальной стороны они мотивировали свое продвижение необходимостью защищать жизнь французских граждан, находящуюся в опасности вследствие каких-то беспорядков (о которых, впрочем, сведения поступали исключительно из французских источников). Султан марокканский Мулай-Гафид фактически покорился французам еще в августе 1908 г., получил от них заем в 101 миллион франков и отдал за это им все таможни, некоторые пошлины внутренние (на табак) и фактически все прибрежные города. Но и с сухопутной границы (алжирской) французы неуклонно внедрялись в страну. Генерал Лиотэ (впоследствии долговременный наместник в Марокко, покинувший свой пост только в августе 1925 г.) изобрел по-своему любопытный метод действий: вторгаясь иногда ни с того ни с сего, без всякого вызова, в Марокко со стороны алжирской границы, генерал Лиотэ. покоряя одно племя за другим, формулировал и одновременно оправдывал свой образ действий словами: «Нужно защищаться движением» (On se garde par le mou-vement), А когда до него доходили нападки Жореса в палате, говорившего об опаснейшей новой колониальной авантюре, которую затеяли в своих интересах финансовые дельцы, а выполняют покорные им правительство и военные власти, то генерал Лиотэ оправдывался в своих непрерывных нападениях на марокканские племена другой формулой, также казавшейся ему очень удачной (судя по тому, что он ее часто пускал в ход): «Нужно показывать силу, чтобы не быть вынужденным ею пользоваться» (faiit montrer la force pour n'avoir pas a s'en servir).

При этих условиях ничто не могло спасти Марокко от завоевания. Зависимость, в которую попал султан Мулай-Гафид, давала французам громадные выгоды: отныне их продвижения были вовсе не завоеванием Марокко, а только будто бы помощью законному государю Мулай-Гафиду против мятежных племен, причем самая помощь эта оказывалась Французской республикой по прямой просьбе султана. А по теории генерала Лиотэ, даже если племена и не взбунтовались еще против султана, то могут все же когда-нибудь взбунтоваться, и, как сказано, лучше наперед показать силу, «чем быть вынужденным ею пользоваться». Так дело обстояло уже в 1910 г. Весной 1911 г. из крупных центров Марокко оставались незанятыми французскими войсками только столица Марокко, Фес, и города Мекнес и Рабат. И вот как раз оказалось весьма кстати, что около этих трех городов кто-то отчасти уже возмутился против Мулай-Гафида, отчасти же как будто кто-то подумывает возмутиться. 21 апреля 1911 г. Мулай-Гафид обратился к французскому правительству с просьбой об усмирении предполагаемых мятежников. Эта просьба встретила, как во всех без исключения прежде бывших аналогичных случаях, живейший отклик, так что уже 21 мая французская армия вошла в Фес, 8 июня — в Мекнес, а спустя несколько недель был занят и Рабат. От самостоятельности Марокко оставалось одно воспоминание. Но тогда-то и разразился долго назревавший скандал.

В Германии внимательно следили долгие годы за всем, что происходило в Марокко, и раздражение как промышленных кругов, непосредственно заинтересованных в этой стране, так и всей прессы, связанной с колониальными предприятиями, росло непрерывно. Теперь уже в Германии поняли роковую ошибку, совершенную в 1905 г., после отставки Делькассе, когда премьер Рувье предлагал Вильгельму часть Марокко (в виде «отступного»), а Вильгельм отказался и предпочел Алжезирасскую конференцию. Теперь германское правительство сообразило, что, будучи действительными господами в стране, французы без всякого труда обошли все дипломатические трудности и, возя с собой Мулай-Гафида, действуя якобы во имя охраны его прав и от его имени, они формально неуязвимы, тем более что всякий раз, снаряжая экспедицию, строжайше предписывают ей блюсти «независимость и престиж султана» (инструкция такая бьша дана также и генералу Муанье, отряженному завоевывать Фес, Мекнес и Рабат). Выходило, что французы все-таки добились своего, и притом без всяких пожертвований в пользу Германии хотя бы частью Марокко (на что они, как сказано, соглашались прежде, в 1905 г.).

Не только братья Маннесманы, самые крупные из всех германских концессионеров в Марокко, но и целый ряд других фирм и промышленных концернов неустанно жаловались на вялость и бездействие имперского германского правительства, которое позволяет французам издеваться над собой и над всем германским народом и т. д. Указывали на неспособность и нежелание лиц, управляющих империей, выступить с решительным заявлением, что Германия не потерпит, чтобы последняя еще не занятая (формально) никакой европейской державой часть земного шара перешла полностью в руки Франции. Канцлером империи был уже не князь Бюлов, ушедший 14 июля 1909 г., а Бетман-Гольвег, исполнительный бюрократ, лишенный каких бы то ни было дипломатических талантов, лишенный даже бойкого и быстро схватывающего ума князя Бюлова, одна из тех посредственностей, которыми окружал себя Вильгельм. Но статс-секретарем по иностранным делам был при нем Кидеряен-Вехтер, умный, беспокойный и деятельный человек, ни в грош не ставивший ни своего прямого начальника канцлера Бетман-Гольвега, ни, по-видимому (судя по вышедшей в свет в 1924 г. его переписке), самого Вильгельма. Кидерлен-Вехтер, узнав весной 1911 г. о предполагаемом походе на Фес, дал понять французскому правительству, что он плохо верит в тамошние беспорядки, которые нужно усмирять во имя законного государя, Мулай-Гафида, и что вообще настала пора объясниться начистоту: если французы желают забрать Марокко, пусть забирают, но пусть дадут Германии хоть одну гавань на Атлантическом побережье Марокко, например, Агадир и прилегающий к нему гинтерланд. Французское правительство не нашло возможным пойти на эту компенсацию, предлагало сговориться о других компенсациях. И вообще оно медлило и тянуло. Тогда Кидерлен-Вехтер повлиял на канцлера и на императора в том смысле, чтобы решительным действием показать свое твердое желание на этот раз добиться компенсаций во что бы то ни стало.

1 июля 1911 г. германская канонерская лодка «Пантера» внезапно появилась в гавани Агадир (на западном берегу Марокко) и стала там на якоре. Каков был смысл этого поступка, как громом поразившего всю Европу? Впоследствии Кидерлен-Вехтер категорически заявил, что в его намерения вовсе не входило захватить Агадир, а просто он желал демонстрировать полную необходимость договориться с французами о компенсациях. Но ликование в пангерманской прессе было таково и толкование этого события было настолько недвусмысленным, что, конечно, в Европе с каждым днем все более укреплялось убеждение о непосредственном захвате части западного побережья Марокко немцами.

Впечатление во Франции было очень сильное. В социалистических кругах указывали на то, что игра с огнем принесла неизбежные результаты и что колониальные хищники втянули все-таки Францию в опасность войны с Германией. В прессе, зависимой от крупного капитала, советовали «соблюдать спокойствие» и выжидать дальнейшего развития событий, но об уступке Агадира Германии хранили глубокое молчание, а те, которые касались этого щекотливого пункта, объявляли, что на эту компенсацию соглашаться нельзя, ибо иметь немцев непосредственными соседями в Марокко было бы в высшей степени беспокойно и опасно. «Пантера» продолжала стоять в Агадире. Разрешения кризиса не предвиделось, общее напряженное ожидание возрастало с каждым днем. И вдруг выступила с прямой угрозой Англия.