Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

— Как будто не вы, военные, превратили его, как, впрочем, и многие другие города, в руины?

— Ах, дорогая доамна. Это уже политика. А я — простой солдат, никакого отношения к политике не имею.

— Как? Теперь уже и военные отрекаются от политики? А я думала, это относится только к артистам, художникам!..

Мария нахмурилась, взгляд ее стал холодным, безразличным.

— Оказывается, вы уже собираетесь нас покинуть? — Сакелариди казался искренне огорченным. — Злосчастная судьба! Каждый раз нахожу вас, чтоб тут же потерять. Опять, значит, Европа, с ее блеском и великолепием?

— Да. Но этот блеск, знаете ли… весьма потускнел.

— Я ж умирать останусь здесь[57], — засмеялся он, целуя Марии руку. Смех его был искусственным, деланным. — Еще раз благодарю за эти незабываемые мгновения…

— Я же со своей стороны пожелаю — если уж остаетесь здесь — постараться остаться и в живых, — проговорила она, преисполнившись вдруг чувством искреннего сочувствия.

— О-о, вы так добры…

В дверях майор чуть не налетел на Тали.

— Что это за пугало со шпорами? — поинтересовалась та.

— Значит, тоже не узнала? Наш старый приятель, как сам любит говорить. Шербан Сакелариди.

— Господи! До чего ж изменился! Хотя, по правде говоря, не слишком в него всматривалась. Муха! Я в полном смысле потрясена. Только сейчас поняла, что ты собою представляешь. Счастливая! Такая сила убеждения, такая правда! Все переворачиваешь в душе, полностью овладеваешь сердцами. Истинная магия! Плакала вместе со всеми, будто несчастья Чио-Чио-Сан — мои собственные. Господи, если б тебя послушала мама, твои старые учительницы!..

— Перестань, Тали, я тоже начну плакать. Счастливая, говоришь? Не знаю, не знаю… Слишком дорогой ценой досталось это счастье.

— Понимаю, — пробормотала Тали, задумчиво кивая головой. — Все это с неба не падает. И все-таки… Как это ценно, когда чувствуешь, что к тебе рвется столько сердец… Кстати, объясни, пожалуйста, с какой стати все время вьется вокруг тебя этот Сакелариди? Вряд ли всю жизнь влюблен.

— Сама не знаю, Тали.

Внезапно ее охватила усталость, безмерная, безграничная, сковавшая тело и душу. Даже стало трудно дышать, и какое-то время она молчала, пытаясь прогнать тягостные ощущения. Неужели возвращается болезнь?

— Что-то со мной происходит, — проговорила наконец она. — Что ж до него… В самом деле странно. Его появление каждый раз оставляет в душе следы горечи, предчувствия чего-то неприятного, даже недоброго, что непременно должно случиться. Хотя никогда ничего нас не связывало, чувствую словно бы какую-то общность наших судеб. Та же неуверенность, неопределенность, та же неприкаянность…

— О чем ты говоришь, Муха? Что за глупые мысли? Не зря говорят, что артисты в большинстве своем чудаки. Какая может быть связь между твоей судьбой и судьбой какого-то солдафона, отупевшего от своей казармы и образа жизни, которую ведет?

— Кто знает, не являются ли, как ты говоришь, чудачества артистов отзвуком их душевных мук и радостей?

Они замолчали, думая о том, что это, вероятно, последний вечер, который им суждено провести вместе. Увидятся ли еще когда-нибудь?

XI

Кто бы мог ее обвинить, что радостные вопли Катюши, щебет Алекса, молчаливые, но долгие объятия Густава в первые минуты после приезда заставили ее почувствовать себя самым счастливым человеком на земле? Особенно в нынешние времена, когда в мире осталось так мало света и тепла. И особенно в этом городе, по-прежнему словно бы присыпанном пеплом. С его серыми домами, с тусклыми и мрачными серыми людьми, с его серым небом, которое в какой-то день расколется и покроет все вокруг налетом пепла.

— Отвыкла ездить, — пожаловалась она. — Плохой знак для артиста. Значит, старею.

— Брось кокетничать. Привыкла к комплиментам, которые так и сыплются, где б ни оказалась! Когда появилась на ступеньке вагона, в первую минуту подумал, что сходит семнадцатилетняя девчонка.

Густав улыбался, но глаза у него были невеселые, а на лице сквозила тень озабоченности, может усталости. Во всяком случае, его деланная актерская улыбка не могла прикрыть истинного душевного состояния. Кстати, лицом он изменился, очень. Прежде всего похудел. Всегда загорелые щеки сейчас были какого-то землистого цвета. Словно и их присыпало пеплом.

Они остались наконец вдвоем, и Мария обняла его. Погладила, как ребенка, по мягким, но явно начавшим редеть волосам. Затем, слегка приподняв к себе лицо, заглянула прямо в глаза.

— Ты явно переутомлен, Густи, милый. Как у тебя дела?.. — Сердце у нее болезненно сжалось, но она старалась не подавать вида.

— Идут, — хмуро ответил он. — Снимаем последние кадры.

Да, веселым назвать его было трудно. Скорее наоборот. Мария прекрасно понимала, что он не в восторге от роли, которую пришлось сыграть во всей этой истории. Однако ни о чем не спросила. Это значило бы вновь ворошить прошлый кошмар, возвращаться к которому не хотелось. Скорей бы позабыть, и дело с концом.

— Наконец-то, — вздохнул он, словно подводя итоги дискуссии, содержание которой известно только одному ему. — Главное, что вернулась. И можно наконец успокоиться душой.

— Неужели решил, что могу оставить тебя? Могу не вернуться?

Она рассмеялась чуть-чуть удивленно, чуть польщенно.

— Тебя ждут в театре.

— Прошу, Густав, устрой как-нибудь, чтоб оставили в покое. Скажи, еще не выздоровела, не в состоянии петь. Представляешь, не могу, и все.

— Странно, дала несколько представлений, а теперь заявляешь: не могу. Понимаешь ли, в какое положение опять меня ставишь?

— Откуда им знать, что я делала в Бухаресте?

— Мисси, что ты хочешь сделать с нами? — жалобно проговорил он. — До какой черты дойдет твоя наивность или упрямство?

— Не понимаю тебя, — она была искренне озабочена его отчаянным, загнанным видом. — Что значит этот тон?

— Неужели не понимаешь, что твое поведение могут расценить как прямой саботаж? А в этой стране саботаж сейчас карается очень, очень… — Он сжал челюсти и застыл.

— Хоть бы ты