Милорадович - Александр Бондаренко

«В 1822 году последовало внезапное запрещение масонских лож. Повод к запрещению еще не совсем выяснен… Как бы то ни было, 1 августа 1822 года последовал рескрипт императора к министру внутренних дел Кочубею[1783], окончательно запрещавший масонские ложи и всякие тайные общества. Через некоторое время произошло закрытие лож»[1784].

«Масонский орден оказался слабым для противодействия правительственным репрессиям. После манифеста 1 августа 1822 года со стороны масонов не последовало никакого активного противодействия, и, по словам петербургского военного генерал-губернатора графа Милорадовича, масоны встретили весть о запрещении масонства "равнодушно"»[1785].

Тут, кстати, произошел следующий эпизод, о котором президент Академии художеств Оленин[1786] рассказал графу Милорадовичу, а тот доложил государю.

«Когда во исполнение высочайшей воли об уничтожении масонских лож, он, как президент Академии, собрал всех членов для дачи известных подписок, то вице-президент Лабзин[1787] приехал в собрание при окончании уже чтения высочайшего указа. Президент хотел повторить сие чтение, но Лабзин отозвался: "Сей указ мне уже известен и вот моя подписка". Потом сказал: "Что тут хорошего? Сегодня запретили ложи, а завтра принудят в оные ходить. Ложи вреда не делали, а тайные общества и без лож есть. Вот у Ко-шелева[1788] тайные съезды, и князь Голицын туда ездит. Черт их знает, что они там делают"»[1789].

Вице-президент Академии художеств Лабзин был человеком известным.

«Вошел в моду Лабзин»[1790]. «Как бы мне еще не забыть "Сионский Вестник"… Издателем его был Александр Федорович Лабзин, конференцсекретарь Академии художеств. Сказывали, что он был человек строгой нравственности, живого и пылкого характера и что чистосердечие его часто обращалось в грубость…»[1791]

Очередное заседание совета Академии проходило 13 сентября 1822 года.

«Заседание началось пересмотром списка почетных любителей, и оказалось только три вакансии. Кандидатов было человек до десяти… Тогда предложили: графа Аракчеева, Гурьева[1792] и Кочубея.

— Вам, господа, — прибавил А.Н. Оленин, — вольно назначать кого хотите, а я сей свободы не имею, ибо меня может, например, князь П.В. Лопухин[1793] или граф М.А. Милорадович спросить, почему они обойдены?»[1794]

Однако были и иные мнения. В частности, Лабзин предлагал Татищева[1795], «который подарил академии оригинальную картину испанской школы», Нарышкина[1796], «любовь которого к художествам свидетельствовалась заведением у себя картинной галереи», и графа Аракчеева, «оказавшего любовь к художествам сооружением в своем грузинском имении памятника Павлу I и изваянием для тамошнего собора статуи апостола Андрея Первозванного».

«Лабзин воспротивился… особенно избранию Кочубея, и на возражение Оленина, что Кочубей — лицо близкое к государю, заявил, что если достаточным поводом для избрания в почетные любители может быть признана близость к особе государя, то он, в свою очередь, может предложить не менее близкое лицо — именно лейб-кучера Илью Байкова»[1797].

«— А разве он вам знаком? — спросил шуткой Оленин.

— Хотя и незнаком, — отвечал Лабзин, — но в моем понятии всякий честный человек, верно служащий своему государю и хорошо исполняющий свою должность, во всяком сословии достоин уважения; а как кучер есть тот человек, у которого часто бывает в руках не только здоровье, но и жизнь наша, то для того, кому здоровье государя дорого, и кучер Илья человек почтенный. К тому же по табели о рангах императорский лейб-кучер положен в чине полковника.

— Но он мужик, — заметил Мартос[1798].

— Кулибин[1799] был мужик, — отвечал Лабзин, — однако же член Академии наук; Власов[1800] также из крестьян был чле ном медико-хирургической академии.

…Так происходило дело, по словам Лабзина, но не так рассказывали по городу. Говорили, что когда предложили выбрать в почетные любители графа Аракчеева и графа Гурьева, то Лабзин отозвался, что этих людей он не знает, а когда назвали графа Кочубея, то он выразился еще более резко.

— Кочубей и двух копеек не стоит, — сказал будто бы Лабзин. — Сей человек надутый и ничего не значащий»[1801].

Власть имущих — особенно министра внутренних дел — затрагивать не рекомендуется. Не прошло и недели, как граф Милорадович собственноручным письмом просил Оленина уведомить о том, что происходило в Академии.

«Дошли до меня слухи о неприличном поведении г-на Лабзина в собрании, бывшем в Академии художеств. Я считаю обязанностью своей просить уведомить меня, что подало повод к таковым слухам и что произошло со стороны г-на Лабзина? Вам самим известно, сколько благопристойность необходима везде и что правительство не может не обратить внимания на подобные действия…»[1802]

Известного масона Лабзина генерал-губернатор представил государю, как человека весьма опасного… Вскоре граф Кочубей доложил Александру I:

«Граф Милорадович передал мне повеление В.И. В., чтобы какой-либо уездный город одной из отдаленных губерний был бы назначен для постоянного жительства, под присмотром, действительного статского советника Лабзина. Во исполнение ваших намерений, Государь, я избрал город Сенгилей, Симбирской губернии, преимущественно окруженный татарским населением и коего полицмейстер пользуется репутацией очень строгого человека…

Высылка этого человека составляет теперь предмет всех разговоров, и можно сказать, что никто этим не удивлен»[1803].

«В половине мая 1823 года Лабзину, по ходатайству князя Голицына, разрешено было переселиться в Симбирск, при чем ему пожалована была пенсия в две тысячи рублей в год»[1804].

Впрочем, долго пользоваться монаршей щедростью Александру Федоровичу не пришлось: в январе 1825 года он умер.

В то же время из Петербурга был выслан и Павел Александрович Катенин, известный писатель и театрал.

«Как в целом ряде других случаев, так и в его внезапном изгнании нужно видеть результат сложной интриги, восходящей к Милорадовичу и Шаховскому[1805]. Эпизод послужил материалом для целого "Дела о неприличном поведении в театре отставного полковника Катенина и о высылке его из Санкт-Петербурга, с воспрещением въезда в обе столицы".