Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р. - Павел Фокин

ОЛИМПОВ Константин Константинович

Поэт, прозаик, переводчик. Сборники стихотворений «Аэропланные поэзы. Нервник 1. Кровь первая» (СПб., 1912), «Жонглеры-нервы» (СПб., 1913); поэтические листовки «Глагол Родителя Мироздания. Негодяям и мерзавцам» (Пг., 1916), «Проэмий Родителя мироздания. Идиотам и кретинам» (Пг., 1916), «Исход Родителя Мироздания» (Пг., 1917), «Паррезия Родителя Мироздания» (Пг., 1917), «Анафема Родителя Мироздания» (Пг., 1922) и др. Сборник рассказов «Окровавленная лестница» (Пг., 1920). Книга «Третье Рождество великого мирового поэта Титанизма Великой Социальной Революции Константина Олимпова, Родителя Мироздания» (Пг., 1922). Сын поэта К. Фофанова.

«Попалось ему в 1910 (кажется) году в газете слово „футурист“ – речь шла об итальянцах. Понравилось. „Что ж, – думаю, – Игорь (Северянин) восемь лет пишет; я тоже немало. Никто внимания не обращает. Надо что-нибудь попробовать“. Прихожу к отцу [К. Фофанов. – Сост.]: „Папа, мы решили вселенскую школу основать – тебя предтечей…“

Папа закричал: „Не смей! Меня в «Новом времени» печатать не будут! Вот когда умру, тогда делайте что хотите“.

И действительно, Вселенский Эгофутуризм был декларирован только в 1911–1912 годах, после смерти Фофанова» (Л. Гинзбург. Человек за письменным столом).

«В „Собаке“, а чаще до нее, то есть на открытых лекциях, выступал иной раз и страшный, с белокурыми растрепанными волосами, творец неба, земли, бога, всей вселенной – Константин Олимпов. В нем была квинтэссенция „Эгофутуризма“. На моей лекции в Тенишевском он-то и в скором времени зарезавший себя другой эгофутурист – И. В. Игнатьев – заранее подготовили скандал, придя в зал с нарочно купленной в Гостином дворе подушкой, изображающей кошку. Когда я заговорил о Мандельштаме – с криком „мраморная муха“ эгофутуристы бросили эту кошку… в меня – но промахнулись.

В зале находился пристав. Он объявил перерыв, которым и воспользовались для того, чтобы увести нарушителей порядка в коридор и на лестницу. Оба были привлечены к мировому судье…» (В. Пяст. Встречи).

«Он был среднего роста, худощав, в осеннем пальто и сильно помятой фетровой шляпе, из-под которой выбивались пряди белесых, цвета соломы, волос.

Небесно-голубые глаза смотрели в пространство.

Мы поднялись в квартиру. Она состояла из двух необитаемых комнат и обитаемой кухни. Одна комната была открыта и завалена всяким хламом: дверными ручками, гвоздями, мешками, рогожами – и предназначалась любезным хозяином для воров. Вторая комната всегда запиралась и служила мемориальным музеем. В ней были аккуратно развешаны портреты отца-поэта, все под стеклом и в рамах, стоял шкаф, наполненный до отказа отцовскими рукописями, отцовский письменный стол с гипсовой маской поэта, стояла потрепанная мягкая мебель. А жил Олимпов в маленькой кухне, в которой плита хоть изредка, но топилась. Там стояли его кровать, стол и два стула.

…Потом он читал.

Читал он замечательно, красиво и вдохновенно, несколько нараспев. Особенно хорошо у него звучали отцовские стихи. Он страстно любил отца, считая его великим поэтом.

…Человек несомненно странный, очень одаренный, но изломанный, Олимпов, когда его узнавали поближе, производил на всех прекрасное впечатление. Он был поистине не от мира сего и, как все люди этой породы, был исключительно честен и чист.

Стихи свои он подписывал всегда так: „великий мировой поэт Константин Олимпов“.

Иногда добавлял: „родитель мироздания“.

…Олимпов был самым любимым из детей Фофанова, к тому же единственным, сохранившим с ним сходство: у него были такие же голубые глаза, тоже слегка безумные, такие же соломенные волосы, кроме того, у него был такой же нервный и неразборчивый почерк.

Олимпов считал, что, поскольку у него на руках хранится весь огромный, изданный и неизданный фонд отцовских рукописей, он не может и не должен подписываться отцовским именем и писать лирические стихи. Он придумал поэтому себе псевдоним „Олимпов“ и, переломив себя, писал стихи, совершенно отвлеченные, потусторонние, на тему о мироздании, никак и ничем не похожие на стихи отца.

Но в нем жила душа подлинного поэта, и вот, изредка, настоящие стихи прорывались.

…Человек несомненно крупных возможностей, но неудачник, ко всему этому – наследственный алкоголик и потому человек безвольный, Олимпов так и не осуществил ни одного из своих неизменно огромных замыслов. Он обладал большими способностями к математике и был превосходным шахматистом. Это свидетельствует о том, что он способен был логически мыслить. Но был какой-то предел, какая-то черта, до которой он доходил и круто поворачивал назад, в ту бездну, которая его погубила как поэта и которую он сам называл Мирозданием. Это был своеобразный уход от мира, тот уход, во имя которого отец его создал свой, собственный мир иллюзий, во имя которого Грин создал свою „Гринландию“» (В. Смиренский. Воспоминания).

ОНЕГИН Александр Федорович

Русский коллекционер, историк литературы. Собиратель знаменитой коллекции подлинных рукописей Пушкина и других пушкинских реликвий. По завещанию передал свою коллекцию в дар Российской Академии наук. После смерти коллекционера его собрание в 1927 полностью поступило в Пушкинский Дом АН СССР, ныне оно хранится также во Всероссийском музее А. С. Пушкина в Санкт-Петербурге, в Государственном Эрмитаже, в библиотеке Академии наук.

«Политический эмигрант, суровый и неприветливый, Онегин был личностью примечательной.

…Я обнаружила, что он совсем не похож на „доброго, симпатичного старичка“, каким я его себе представляла. Мне он показался раздражительным и колким. После первой же встречи он присвоил себе все права на меня: ежедневно приходил в Шатле, провожал меня в отель и садился, чтобы поболтать со мной…Кончилось тем, что я привыкла к Онегину, как к своей тени.

…Онегин жил в маленькой квартире нижнего этажа на улице Мариньан. „Здесь ничего нельзя трогать!“ – предупредил он меня, встретив на пороге. Он показал мне пушкинские реликвии: портреты, посмертную маску поэта, великолепные издания его сочинений, портрет Смирновой, которой поэт посвятил одно из своих самых прекрасных стихотворений. Желая блеснуть своими познаниями, я прочитала это стихотворение. Онегин задумчиво кивал головой в такт стихов Пушкина: „Молодец! Никогда бы не подумал, что вы знаете его наизусть“.

Худой, жалкий, одинокий, он позволял себе есть лишь один раз в день и потому пользовался репутацией скупого. Во все времена года, независимо от погоды, Онегин ходил обедать в „Кафе де Пари“. Он всегда прятал в карман несколько кусочков сахара, оставшегося от кофе, и кормил им лошадей. Обычно за окном на улице Мариньан виднелся силуэт его сутулой фигуры: старик сидел у окна в ожидании, что кто-нибудь заглянет к нему, но такое случалось очень редко» (Т. Карсавина. Театральная улица).