В тени регулирования. Неформальность на российском рынке труда - Коллектив авторов

Самозанятые мужчины отличаются ростом самооценок благосостояния (на 0,2 балла) и удовлетворенности текущим материальным положением (на 0,17 балла) при смене формального статуса. Что же касается самозанятых женщин, то они испытывают лишь бо́льшую удовлетворенность текущим материальным положением (на 0,16 балла), однако изменения в уровне субъективного благополучия отсутствуют.

Проведенный пошаговый анализ взаимосвязи между неформальной занятостью и самооценками социального положения вновь подчеркивает внутреннюю неоднородность неформальной занятости. Он выявляет значимые изменения в самооценках самозанятых при переходе из состояния формальной занятости, которые оказываются характерны в большей степени для мужчин. Динамика в самооценках неформальных работников отсутствует. Самооценки нерегулярных работников не поддаются более глубокому анализу из-за отсутствия необходимых данных, однако эта группа представляется наиболее уязвимой категорией неформальной занятости, так как в ней самооценки падают больше всего. Однако важно подчеркнуть, что размер выявленных различий во всех описываемых случаях мал, хотя и статистически значим[186].

Таким образом, у нас нет оснований говорить о том, что на российском рынке труда неформальность выступает одним из механизмов социальной стратификации, относя неформальных работников к людям «второго сорта». Отсутствие значимых различий между самооценками большей части неформальных и формальных работников, небольшой размер эффекта перехода в различные состояния неформальной занятости из формальной, близкий средний уровень самооценок всех статусов на рынке труда не позволяют говорить о наличии четко отделенных друг от друга социально-экономических групп, а значит – о выраженной связи неформальной занятости и социальной стратификации российского общества.

10.7. Заключение

Дискуссия о том, является ли неформальность на рынке труда стратифицирующим механизмом, способствующим обострению социального неравенства, напряженности, депривации работников и маргинализации различных видов неформальной занятости, ведется очень давно. Являясь одним из наиболее выраженных видов социально незащищенной и уязвимой занятости, неформальная занятость характеризуется отсутствием четкой институционализированной системы ориентиров, правил поведения, вознаграждения, продвижения и гратификаций, системы социальной защиты, большими рисками оппортунистического поведения со стороны работодателя. Как было показано в одной из предыдущих глав, это верно и для современной России – смена статуса формального работника на неформальный сопровождается резким усилением деформализации всей системы трудовых отношений. Однако сказывается ли эта деформализация на идентификации работниками своего места в обществе? Где они видят себя и какая схема социального неравенства выстраивается в их восприятии?

Проведенный анализ говорит об отсутствии значимых различий в представлениях о собственном статусе между формальными и неформальными работниками в России. Это плохо укладывается в неовеберианскую и микроклассовую стратификационную схему и косвенно свидетельствует об отсутствии явной сегментации на российском рынке труда по оси формальность/неформальность. Тем самым исходная исследовательская гипотеза о формировании сегментированного рынка на фоне наблюдавшегося в России в 2000-е годы экономического роста не получает поддержки в данных о субъективном статусе. Эта особенность не согласуется и с результатами предыдущих исследований неформальной занятости, согласно которым подобное отсутствие значимых отличий в самооценках оказывается характерно скорее для менее благополучных развивающихся стран. Несмотря на то, что экономический рост в 2000-е годы транслировался преимущественно в создание неформальных рабочих мест, росту «элитарности» рабочих мест формального сектора это не слишком способствовало. Скорее мы можем говорить о некоем континууме состояний формальности/неформальности на рынке труда, для разных частей которых могут быть характерны различные показатели «качества воздуха» (самооценок социального статуса), однако переход через условную границу между секторами не будет приводить к их значимому резкому изменению.

Итак, для формальных и неформальных работников социальный мир является общим и описывается сходными категориями. Тем не менее это не означает, что все российские работники чувствуют себя в нем хорошо. Значительная часть российского занятого населения не удовлетворена своим положением и характеризуется низкими самооценками своего статуса вне зависимости от того, является ли их занятость формальной или нет. Полученные результаты являются не столько характеристикой неформальной занятости на российском рынке труда, сколько индикатором качества институтов формального сектора, ведь формальный сектор в восприятии работающего населения не связывается ни с возможностями значительно улучшить свое благосостояние, ни с эффективной системой социальной защиты.

Представления о социальной стратификации, конструируемые российскими формальными и неформальными работниками, действительно очень близки, однако они не вписываются также и в картину, представленную классиками функционалистского подхода к стратификации. Ключевое значение для функционалистского подхода имел континуум профессиональных ролей, перемещение по которому являлось способом вертикальной социальной мобильности. В восприятии российских работников в большинстве случаев трудовая мобильность не сопровождается значительным изменением самооценок социального статуса, а значит, не связывается с возможностью подняться на «социальном лифте». Мобильность между рабочими местами представляется лишь горизонтальным перемещением между сходными позициями в поисках лучшей из худших альтернатив. Мы можем скорее говорить о наличии микроклассовой системы, в рамках которой представители одного типа занятий будут характеризоваться схожими самооценками статуса, вне зависимости от их (не)формального характера.

В этом отношении важно, что исследования субъективного социального статуса в России, проведенные для середины 1990-х – начала 2000-х годов, показывали такую же картину. Десятилетие устойчивого экономического роста никак не отразилось на восприятии социального статуса большей части российского населения, который по-прежнему остается крайне низким.

В значительной степени это объясняется особенностями российской модели рынка труда, которая характеризуется неблагоприятной институциональной средой и неэффективным государственным регулированием [Gimpelson, Kapeliushnikov, 2011]. С одной стороны, неполный инфорсмент трудовых договоров и контрактов, слабые институты выстраивания коллективно-договорного процесса, неопределенность и отсутствие понимания альтернатив, возникающее из-за непрозрачности российского рынка труда, приводят к тому, что формальная занятость лишается большей части своих преимуществ для работника. Формальный сектор не имеет возможности обеспечить институционализированную социальную защиту для своих работников, обесцениваются формальные контракты и правила. Реальные трудовые права наемных работников формального сектора определяются волей работодателя и соотношением выгод и издержек следования формальным трудовым нормам, а неправовые практики активно распространяются и в сфере формального найма [Заславская, Шабанова, 2002]. Деформализация формального выступает одним из процессов, размывающих границу между формальным и неформальным на рынке труда [Барсукова, 2003]. С другой стороны, сама неформальная занятость уже давно является привычным явлением на российском рынке труда. Ее различные формы становились важной частью нестандартных инструментов подстройки на всех этапах трансформации нашей экономики, а потому в настоящее время воспринимаются в качестве нормы трудовых отношений. Ее рост, продиктованный особенностями экономического развития, сам по себе пока не выступает механизмом консервации социальной уязвимости российских работников, для которых (не)формальность занятости оказывается не так уж принципиальна.