Анатомия Меланхолии - Роберт Бёртон

с ней рука об руку, служит nimia solitudo, чрезмерное одиночество, а по свидетельству всех врачей[1554], — это и причина, и симптом одновременно; однако поскольку здесь оно представлено как причина, то воздействует оно сообща с праздностью и бывает либо вынужденным, либо же добровольным. Вынужденное одиночество обычно наблюдается у студентов, монахов и анахоретов, которые по правилам их ордена и жизненному поведению обязаны избегать любых компаний, чураться общества других людей и удаляться в свои кельи, это otio superstitioso seclusi [затворничество вследствие суеверия] согласно меткому определению Бэйла и Хоспиниана, как живут, например, в наше время картезианцы, которые не едят вовсе мяса (согласно правилам ордена), постоянно хранят молчание и никогда не покидают своего жилища; сюда же относятся обитатели тюрем или пустынных мест, которые в силу этого не могут ни с кем общаться, а также многие из наших сельских джентльменов, живущие в домах, расположенных где-нибудь на отшибе; они принуждены существовать в одиночестве без компаньонов, либо жить не по средствам и привечать всех пришельцев подряд, подобно столь многим содержателям гостиниц, или же общаться со своими слугами и всякой деревенщиной, теми, кто им неровня и ниже их по положению и противоположного нрава, или же еще, как поступают некоторые, чтобы избежать одиночества, они проводят время в тавернах и пивных в обществе разгульных собутыльников и предаются поэтому беззаконным забавам и распутству. На эту скалу одиночества люди выброшены обычно по разным причинам — по недостатку средств или из непреодолимой боязни какого-нибудь недуга, бесчестья или же по своей неспособности приспособиться к обществу других людей вследствие застенчивости, по неучтивости своей или простоватости. Nulum solum infaelici gratius solitudine, ubi nullus sit qui miseriam exprobret. [Для жалкого горемыки нет более желанного места, нежели то, где никто не станет попрекать его бедностью.] Подобное вынужденное одиночество бывает не столь уж редко и оно воздействует особенно быстро на тех, кто вел прежде общительный образ жизни, предаваясь всяческим непредосудительным развлечениям и бывая в хорошем обществе, жил в какой-либо многочисленной семье или в многолюдном городе и был неожиданно обречен затем на жизнь в отдаленном заброшенном деревенском коттедже, лишенным прежней своей вольности, отделенным от всех своих обычных приятелей; для таких одиночество особенно томительно, оно доставляет им неожиданно множество житейских неудобств.

Добровольное одиночество — состояние, привычно сопутствующее меланхолии, оно осторожно, подобно сирене или легкой закуске перед обедом или некоему сфинксу, заманивает в эту безвозвратную пучину; Пизон[1555] называет его первоначальной причиной меланхолии. Поначалу оно чрезвычайно приятно для тех, кто предается меланхолии: целыми днями валяться в постели, не выходить из своей комнаты, гулять наедине с собой в какой-нибудь уединенной роще, между деревьями и водой, вдоль бегущего ручья, предаваясь размышлениям о каких-нибудь прельщающих и приятных предметах, которые более всего трогают их душу; amabilis insania [услаждающее безумие] и mentis gratissimus error [и самое обольстительное заблуждение]. Это ни с чем не сравнимое наслаждение — вот так меланхолизировать и строить воздушные замки, прогуливаясь и улыбаясь самому себе, разыгрывая перед самим собой бесконечно разнообразные роли, полагая и будучи непоколебимо убеждены в том, что они и сами таковы, или же воображая, что они зрители этого действа. Blandae quidem ab initio [Поначалу это восхитительно], говорит Лемний, представлять себе такие приятные вещи и предаваться медитациям «о настоящем, прошлом и грядущем», — говорит Разис[1556]. Эти забавы так поначалу усладительны, что их сочинители способны проводить дни и ночи напролет без сна, даже целые годы наедине с собой в подобных созерцаниях и фантастических размышлениях, которые подобны грезам наяву, и вытащить их из этого состояния или убедить добровольно его прервать не так-то просто; эти причуды воображения столь услаждают их тщеславие, что всякие обычные дела и неотложные предприятия воспринимаются ими лишь как помеха, они не в состоянии направить свои мысли в эту сторону или к изучению какого-либо предмета или к какой-либо службе; эти фантастические и очаровывающие мысли так неприметно, так глубоко, так настойчиво, так постоянно подзадоривают, внедряются в них, исподволь проникают, завладевают, побеждают, помрачают их разум и цепко удерживают их, что они не в состоянии, говорю я, заняться самыми необходимыми своими делами, высвободиться из этих пут, отбросить их, но вместо этого все время заняты своими химерами, увлечены ими и меланхолизируют, подобно тому, говорят они, кто блуждает ночью в пустоши, увлекаемый Пэком; они упорно движутся в этом лабиринте тревожных и полных предчувствий меланхолических размышлений, не будучи в силах полностью и добровольно обуздать их или с легкостью отбросить; накручиваясь и раскручиваясь, как это часто происходит с часами, но все еще угождая своим наклонностям, пока в конце концов сцена не принимает неожиданно совершенно отталкивающий вид и они, привыкнув к таким тщеславным размышлениям и уединенным местам, становятся не способны переносить любое общество и не способны размышлять ни о чем другом, кроме как о грубых и неприятных предметах. Страх, печаль, подозрительность, subrusticus pudor [деревенская застенчивость], неудовлетворенность, заботы и усталость от жизни застают их врасплох, и их мысли заняты теперь только лишь этими постоянными опасениями; они не успевают широко открыть глаза, как эта адская чума — меланхолия — овладевает ими и устрашает их души, представляя их умам некий унылый предмет, которого им теперь не избежать никакими средствами, никакими усилиями, никакими убеждениями, haeret lateri lethalis arundo [смертельная стрела по-прежнему торчит у них в боку{1283}], они не могут избавиться от нее и не в силах ей противостоять[1557]. Я не могу отрицать, что размышления, созерцание и одиночество заключают в себе известную пользу, не случайно святые отцы Иероним[1558], Хризостом, Киприан, Августин чрезвычайно их восхваляли в целых трактатах, а Петрарка{1284}, Эразм, Стелла{1285} и другие так возвеличивали в своих книгах; это рай, небеса на земле, если только пользоваться ими как следует; они целебны для тела и тем более полезны для души, если принять в соображение, сколь многие монахи в старину прибегали к ним, называя их божественным созерцанием; известно, что Симул, придворный во времена Адриана, и сам император Диоклетиан удалялись от людей и т. д.; в этом смысле Vatia solus scit vivere, Ватия живет, довольствуясь одиночеством{1286}, как обычно говаривали римляне, когда восхваляли сельскую жизнь. Так поступали еще, когда желали усовершествовать свои познания, как, к примеру, Демокрит, Клеант и многие прекрасные философы, дабы уединиться от треволнений света; подобным убежищем служила Плинию Вилла Лаурентана, а