Сталин и Гитлер - Ричард Овери

Эта шкала вариантов согласуется с выводами многочисленных исследований по поводу отношения народов к двум диктатурам. Эти выводы говорят о необходимости изменения отправной точки зрения, от традиционного взгляда на диктатуру как «тоталитарную» модель безжалостного контроля над плененной чернью, ведь широкие слои населения в Германии и в Советском Союзе поддерживали диктатуры, часто с энтузиазмом и преданностью, но в любом случае при общем одобрении. Объяснение причин существования обеих диктатур не может быть вполне состоятельным без учета этого факта. Между тем ту степень, до которой этот энтузиазм был выражением истинной идеологической идентификации или политического образования и личной заинтересованности, еще предстоит выяснить. Жизнеспособность диктатур зависела принципиально от стойкого чувства идентичности между населением и теми устремлениями, которые преследовали режимы, действуя так, как будто эти амбиции отражают интересы народа и народные предубеждения, что в определенной мере соответствовало действительности. Убежденные адепты режимов, поддерживавшие или соглашавшиеся с системой, действовали не из страха, а из веры, их выбор опирался на их собственные ожидания и мировоззрение, которые попали в резонанс с моралью режимов.

Этот меняющийся взгляд на диктатуры ведет к разным ответам на один и тот же вопрос, который неизбежно возникает в отношении двух народов: в чем причина того, что оппозиции в этих странах были столь незначительными? Там, где когда-то было достаточно в ответ на этот вопрос просто повторить тезис о террористическом характере двух диктатур и железной хватке государства, теперь оказывается необходимо взглянуть на проблему шире, исходя из того, что разгадка кроется в природе социального народного отклика на диктатуру и других факторах, помимо репрессивного государственного аппарата, факторах, объясняющих нежелание население вступать в открытую конфронтацию с режимом или, что будет точнее, почти полное отсутствие какого-либо длительного проявления широкого протеста. Ответ отчасти лежит в тех исторических обстоятельствах, которые привели к установлению диктатур. 1920-е годы для обоих государств были годами резкого социального противостояния и политических дискуссий. В той ситуации идея «расхождения во взглядах» или «оппозиции» как причины экономического кризиса, гражданского противостояния и политической нестабильности была всецело поддержана самими диктатурами и способствовала широкому народному консенсусу в отношении необходимости политики без конфликтов и общества без разделения на классы. Быть «против», а не «за» стало восприниматься большинством населения как неприемлемый вызов обещанию социального согласия или политической гармонии. Оба диктатора считали идею единства центральной в своих взглядах на политику: единство Volk и единство трудящихся масс Советского Союза. Выражение несходства представлялось как предательство остальной части общества или нации; согласие и подчинение стало социальным долгом, залогом предотвращения возврата общества в состояние разрушительных противоречий и столкновений. Эта дихотомия была интернализирована обоими обществами, что поставило истинных оппозиционеров на политически ничейную территорию.

Однако остается вопрос: какой численности достигала оппозиция? Определить эту цифру не так просто. Можно было оказывать сопротивление режиму даже с помощью насилия, как это происходило с крестьянами во время коллективизации, при этом не являясь политическим оппонентом режима. Точно так же можно было быть противником диктатуры по политическим мотивам, но при этом избежать риска открытого сопротивления. Имеется относительно немного примеров политического несогласия в той и другой диктатурах, которые выливались в открытое сопротивление и которые в конечном итоге были жестоко подавлены. Можно было также сопротивляться или быть несогласным с какой-то сферой деятельности режима – антисемитизмом в Германии или советской политикой коллективизации сельского хозяйства, но в то же время соглашаться с другими целями диктатуры. Можно было, что чаще всего и происходило, быть вовлеченным в незначительные акты несоблюдения правил, неподчинения или враждебности режиму, которые обычно относили к общему понятию «расхождений» во взглядах.

Расхождение во взглядах – понятие многогранное. В Советском Союзе оно использовалось для описания всех форм протеста, несогласия или проявления интеллектуальной свободы, всякого инакомыслия. Можно полагать, что в категорию инакомыслящих в Советском Союзе включали и сопротивлявшихся, и политическую оппозицию. Однако, как правило, это понятие применялось к тем, кто отвергал режим по соображениям совести и религии, но никогда – к участникам открытого собственно политического протеста. В истории Третьего рейха инакомыслие трактовалось в более широком смысле, как любое проявление протеста или расхождения во взглядах, редко сопровождавшееся открытым политическим сопротивлением и попытками свержения действующей власти. Чрезмерная широта этого понятия временами порождает определенные затруднения. Многое из того, что могло быть принято за расхождение во взглядах, являлось результатом сложного социального и институционального взаимодействия, в котором определенная степень напряженности и несогласованности была столь же неизбежна, как и в любой другой системе. Ни одна социальная группа, будь то соседи или сотрудники одного предприятия, не способна демонстрировать абсолютное единодушие, и даже в системах, менее озабоченных вопросами единства, ропот и конфликты повседневной жизни являются неотъемлемой частью нормального социального и политического процесса. Именно то, каким образом режим относился к этим тривиальным проявлениям несогласия, воспринимая их как выражение нонконформизма или подрывных намерений, превращало эти проявления в инакомыслие. В большинстве случаев инакомыслие в таком понимании слова оставалось неопознанным и не имело последствий, однако население обеих диктатур хорошо осознавало весь тот риск, которому оно подвергалось при каждом случае ропота, пренебрежения правилами или осуждения режима. Тем не менее лишь очень незначительная часть этих явлений, вопреки чувствительности режимов, имела значимое политическое содержание. Многие акты незначительного инакомыслия носили спонтанный характер, были несогласованными и неосознанными.

Определение степени инакомыслия также проблематично; оба режима часто политизировали некоторые действия и формы поведения, которые в иной ситуации не представлялись бы политическим преступлением: слушание иностранного радио, исполнение американского джаза, разговоры на еврейском языке, кража на работе и т. д. В подобных случаях часто фантастические интерпретации инакомыслия имели мало общего с намерениями тех, кого системы подвергали наказанию. Тот факт, что женщина была поймана во время кражи початков кукурузы с колхозного поля из-за неурожая, не считался актом саботажа. Директор Дойче Банка своим ворчанием по поводу хода войны в 1944 году в Германии во время нахождения в поезде выражал свое сугубо частное, хотя и неблагоразумное мнение, которое не имело ни малейшего значения для государства: однако его слова были услышаны, переданы в соответствующие инстанции, и директора расстреляли4. Даже в случаях откровенного выражения инакомыслия сила его воздействия была ограничена многими экзистенциальными факторами. Часто немцы и советские граждане, выступая против какого-либо одного аспекта деятельности режима, совершали своего рода акты инакомыслия, которые, однако, не рассматривались как отказ от режима в целом. Подобное раздвоение наиболее очевидно проявлялось в случаях, когда тот или иной гражданин делал различия между диктатором и диктатурой: поддерживал коммунизм, но не принимал Сталина; относился с энтузиазмом к Гитлеру, но был равнодушен к партии5. Акты инакомыслия были отчасти элементом взаимоотношений любого гражданина с режимом (которые могли меняться со временем от энтузиазма до неопределенности и снова наоборот), но они вряд ли могли быть чем-то большим, чем эпизодом из жизни или просто тривиальным событием. Более значительные акты нонконформизма, к примеру отказ религиозных деятелей признавать временную власть, воспринимались как политическое сопротивление и влекли за собой жестокое наказание. Многие инакомыслящие, однако, периодически впадали в иллюзии и снова разочаровывались либо находили иные способы примирения с системой. «Трудно быть храбрым каждый день», – писал один немецкий социал-демократ о своем кратковременном флирте с оппозицией6. Обычные граждане постоянно сталкивались с самыми разнообразными формами давления, проблемами совести, страха за семью, стыда или публичного порицания, которые могли полностью подавить всякое инакомыслие задолго до возникновения в их сознании мыслей о концентрационном лагере.