ОНО - Стивен Кинг

— Нет, не я, — сказал Бен спокойно, — Билл собирается писать такие книги.

Стэн посмотрел на него удивленный, и остальные тоже посмотрели на него. На лице Бена было такое выражение, словно он неожиданно и сильно шлепнулся.

Бев сложила последнюю тряпицу.

— Птицы, — сказал Эдди.

— Что? — спросили в один голос Бев и Бен.

Эдди смотрел на Стэна.

— Ты выбрался оттуда благодаря тому, что произносил вслух названия птиц.

— Может быть, — с неохотой сказал Стэн, — А может быть, дверь присосало, а потом она освободилась.

— Без твоей помощи? — спросил Бен.

Стэн пожал плечами. Это не был жест раздражения, просто он действительно не знал.

— Я думаю, причина в том, что ты произносил названия птиц, — сказал Эдди, — но почему? В кинофильмах держатся за крест…

— Или читают Лорда Плейера… — добавил Бен.

— Или двадцать третий Псалом, — проронила Беверли.

— Я знаю двадцать третий Псалом, — зло сказал Стэн, — но я не думаю, что это годится для мертвецов. Я еврей, вы забыли?

Они отвели глаза, смутившись то ли от того, что он уродился евреем, то ли от того, что они позабыли об этом.

— Птицы, — снова сказал Эдди. — Господи!

Он снова виновато посмотрел на Стэна, но Стэн глядел уныло через улицу на Гидро Бангор-офис.

— Билл должен знать, что нужно делать, — неожиданно заявил Бен, словно соглашаясь с Бев и Эдди. — Спорю на что угодно. Спорю на любую сумму денег.

— О'кей. Мы можем рассказать Биллу об этом, если вы хотите, — сказал Стэн серьезно, глядя на всех. — Но есть одна вещь, которая меня останавливает. Вы можете называть меня желторотым птенцом. Меня это не волнует. Я не птенец. Но некоторые вещи в водонапорной башне…

— Только сумасшедшие не боятся подобных вещей, Стэн, — мягко сказала Беверли.

— Да, я был напуган, но дело не в этом, — горячо ответил Стэн, — и вовсе не по этой причине я рассказал вам обо всем. Разве вы не понимаете…

Они выжидательно смотрели на него, в их глазах были волнение и надежда. Но Стэн обнаружил, что не может объяснить, что он чувствует. Не может подобрать слова. Его ощущения словно были замурованы внутри него, почти душили его, но он не мог выразить их словами. Каким бы он ни был уверенным, он оставался всего лишь одиннадцатилетним мальчиком, который заканчивает четвертый класс.

Он хотел сказать им: то, что он чувствует — похуже страха. Можно испугаться, например, что машина собьет тебя, когда ты едешь на велосипеде, можно испугаться вакцины Солка, если заболеешь полиомиелитом. Можно испугаться этого сумасшедшего Хрущева, или того, что тонешь, кувыркнувшись в воде через голову. Можно испугаться всего этого и продолжать функционировать.

Но то, что происходит в водонапорной башне…

Он хотел сказать им, что эти мертвые ребята, которые шли, шатаясь и волоча ноги, вниз по спиральной лестнице, — это было нечто гораздо худшее; они не просто напугали его, они все в нем нарушили.

Нарушили, да, это было именно то слово, но если бы он произнес его вслух, они бы рассмеялись; они любили его, они приняли его как своего. И все же они могли бы рассмеяться. И все равно, произошло что-то, что быть не могло. Они нарушили здоровое ощущение спокойствия, они нарушили основную идею, состоящую в том, что Бог окончательно придал земле наклонное положение относительно ее оси, так что сумерки на экваторе могут продолжаться всего двенадцать минут и затягиваются на час или больше для эскимоса, строящего свой ледяной дом. Сделав это, он сказал:

— О'кей, если вы сможете рассчитать наклон оси, вы сможете вычислить любые несусветные вещи. Потому что даже свет имеет вес и внезапное понижение тона железнодорожного свистка — это эффект Доплера, и когда аэроплан ломает звуковой барьер, то звук этот не есть одобрение ангелов или метеоризм демона, а просто обратное сжатие воздуха. Я дал вам такой наклон, и теперь я бездельничаю и наблюдаю ваше шоу. Мне нечего больше сказать, кроме того, что два плюс два — четыре, огни в небе — это звезды, кровь взрослого можно увидеть, так же как кровь ребенка, и что мертвые мальчики остаются мертвыми.

— Со страхом можно жить, — сказал бы им Стэн, если бы мог. — Пусть не всегда, но в течение долгого, долгого времени. Но с этим нарушением жить нельзя, потому что оно сделало расщелину в мыслях, и если заглянуть через нее вниз, то увидишь, что там живут существа, у которых маленькие желтые немигающие глаза; там, внизу, в темноте, — зловоние, и через некоторое время ты начинаешь думать, что там внизу — вся вселенная, и круглая луна поднимается там в небесах, и звезды хохочут ледяными голосами, и у некоторых треугольников — четыре стороны, а то и пять, или пять в пятой степени. В этой вселенной могут расти поющие розы. Все ведет ко всему. Так сказал бы он им, если бы мог. Я посещаю свою церковь и слушаю рассказы о Христе, который ходил по воде, но если я видел, что то же самое делает пугало, я буду вопить, вопить и вопить. Потому что это не выглядит для меня чудом. Это выглядит нарушением.

Ничего этого он не смог им сказать. И только повторил:

— Дело не в испуге. Но я не хочу быть вовлеченным во что-либо, что загонит меня в сумасшедший дом.

— По крайней мере, ты пойдешь с нами, чтобы рассказать ему? — спросил Бен. — Услышать, что он скажет?

— Конечно, — ответил Стэн и засмеялся, — может, мне захватить мой птичий альбом?

Тут засмеялись все, и стало немного легче.

Беверли покинула их на Клин-Клоуз и понесла тряпки домой. Квартира все еще пустовала. Она положила тряпки в кухонный шкаф и закрыла его. Выпрямилась и посмотрела вниз, в направлении ванной комнаты.

«Я не собираюсь спускаться туда, — думала она, — я собираюсь посмотреть эстрадный концерт по телевизору».

Итак, она вошла в гостиную и включила телевизор, а через пять минут выключила его, в тот момент, когда Дик Кларк показывал, сколько жира только один тампон, пропитанный лекарством «Стри-Декс», снимает с лица среднего подростка («Если вы надеетесь добиться чистоты только при помощи мыла и воды, — говорил Дик, держа грязный тампон перед стеклянным глазом камеры, чтобы каждый подросток в Америке мог хорошо разглядеть его, — посмотрите на это внимательно»).

Она вернулась в кухню к шкафу над раковиной, где ее отец хранил свои инструменты. Среди них лежала карманная мерная рулетка, которая выпускает наружу свой желтый язычок. Она взяла ее своей холодной рукой и спустилась в ванную комнату.