Николай II - Александр Боханов

…В ранних вечерних сумерках 2 марта от церкви Знамения двинулась небольшая церковная процессия, во главе которой с высоко поднятым крестом шел настоятель Царскосельского Федоровского собора протоиерей А. И. Беляев. С пением тропаря «Яко необозримую стену и источник чудес стяжавше Те рабы Твои, Богородица Пречистая» подошли к Александровскому дворцу, где по желанию императрицы должны были отслужить молебен перед чудотворной иконой Царицы Небесной. Около дворца народа почти не было. Прибывших провели на второй этаж, на детскую половину, где в большой полутемной комнате лежали на кроватях пятеро детей. Икону поставили на стол, зажгли свечи. Началась служба.

Земная царица опустилась на колени и горячо, со слезами на глазах, просила помощи и заступничества у Царицы Небесной. Затем приложилась к иконе, которую поочередно подносили к каждой кровати, и дети целовали образ. Осенив императрицу крестным знамением, отец Александр сказал: «Крепитесь и мужайтесь, Ваше Величество, страшен сон, да милостив Бог. Во всем положитесь на Его святую волю. Верьте, надейтесь и не переставайте молиться». Эти слова прозвучали тогда, когда Николай Романов уже принял окончательное решение об отречении.

Когда икону выносили из дворца, он уже был оцеплен войсками, и все его обитатели оказались арестованными. Тысячелетняя история тронов и корон в России завершилась. Семья поверженного монарха начала свой путь на Голгофу.

ЧАСТЬ III

КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

Глава 25

ЗАГАДКИ РЕВОЛЮЦИИ

После 2 марта 1917 года Россия стала другой. Изменились не только общественные условия, распорядок жизни и службы, права и обязанности людей. Повседневные радости и заботы, дела и мысли, интересы и устремления сделались иными, приобрели неведомый до того характер, что с каждым днем становилось заметнее, ощутимее. Совсем недавнее прошлое, когда над империей гордо парил увенчанный короной двуглавый орел, невероятно быстро уходило вдаль, и весной того переломного года мало кто мог надеяться, что оно когда-либо вернется.

Праздничное ликование в России царило весь март. Казалось, что народ в едином порыве и в самом деле осуществил свою давнюю мечту — сверг ненавистное «самодержавное иго». Действительно, тогда, в те неповторимые, истерически-радостные дни «полной свободы» у царского режима и сторонников-то уж не было. Ни одного голоса в защиту поверженных правителей не раздавалось, никто не рискнул бросить вызов мощной социальной стихии и высказать хотя бы слово в защиту монарха.

Как-то сразу же забылось, что император по доброй воле, в интересах сохранения мира и благополучия в стране, отказался от своих исконных полномочий, передав их своему младшему брату Михаилу. Тогда, как и все последующие десятилетия, много говорили и спорили над вопросом: имел ли царь «законное право» поступить таким образом, насколько его отречение соответствовало юридической норме? Политиканы типа Керенского и Милюкова были убеждены, что избранная форма отречения — тонко рассчитанная интрига, что царь стремился таким путем лишь выиграть время, чтобы потом заявить о недействительности Манифеста 2 марта (в эмиграции они уже не рисковали оглашать подобные абсурдные утверждения). Другие были уверены, что царь проявил малодушие и бросил на произвол страну в самый критический момент, когда надо было проявить твердую волю и «беспощадной рукой подавить крамолу». Последнее утверждение получило широкое распространение в среде русской монархической диаспоры, а после падения коммунистической власти его подняли на щит и некоторые отечественные записные «патриоты», и доморощенные «националисты». Существуют и такие, кто до сих пор уверен, что крушение монархии случилось в результате международного заговора антирусских сил, что революция — следствие преступной деятельности врагов России из числа масонов, евреев, космополитической интеллигенции и выродившейся аристократии.

Вообще все разговоры, «правильно» или «неправильно» поступил Николай II, когда отрекся от престола, возможны лишь в том случае, если эту тему вырвать из общего контекста, развивать без учета конкретных исторических обстоятельств времени и места. В силу харизматической природы царской власти Основные Законы Российской империи не содержали (и не могли содержать) положений, предусматривающих добровольный отказ монарха от своих прерогатив. В статье 28-й лишь говорилось, что «наследие Престола принадлежит прежде всех старшему сыну царствующего императора, а по нем всему его мужскому поколению». Царское служение — священный долг, возлагаемый на правителя по Божественному соизволению, и отказаться от него верующий человек не может. Все это так. Лучше Николая II эту прописную истину, наверное, никто не знал. Но монарх надевал на себя корону во имя России и давал в том клятву у алтаря. Именно в интересах страны последний самодержец переступил через букву закона, перечеркнул свою жизнь, приняв роковое решение.

Фактически царя свергли. Монарх делал тот судьбоносный выбор в условиях, когда выбора-то, по существу, у него не было. Пистолет был нацелен, и на мушке была не только его жизнь (это его занимало мало), но и жизнь близких, будущее страны.

Ну а если бы не отрекся, проявил «твердость», тогда все могло бы быть по-другому? Не могло. Теперь это можно констатировать со всей определенностью. Практически все, все без исключения, к кому ни обращался обреченный император, умоляли, призывали, советовали отказаться от короны. Если бы отречения не произошло, наверняка случились бы кровавые столкновения, развернулась скоротечная гражданская война, которая неизбежно завершилась бы поражением царя. В этот период практически не было сколько-нибудь значительных и организованных сил, готовых жертвовать собственной жизнью за «Помазанника Божия». Исторический ресурс монархизма был исчерпан, времена Сусанина, Минина и Пожарского давно миновали.

Дело было совсем не в том, «хороший» или «плохой» царь занимал трон. Суть трагедии русской монархии коренилась в другом. Один из самых стойких правых деятелей, думский депутат H. E. Марков на эмигрантском съезде монархистов в 1921 году справедливо заметил: «Монархия пала не потому, что слишком сильны были ее враги, а потому, что слишком слабы были ее защитники. Падению монархии предшествовало численное и качественное оскудение монархистов, падение монархического духа, расслабление монархической воли».

Конечно, признавая подобные эсхатологические констатации обоснованными, ни в коем случае нельзя считать, что весь народ в одночасье начал исповедовать антимонархические убеждения. Массовая, стихийная вера в царя, то, что в марксистской историографии пренебрежительно именовали «царистскими иллюзиями», сохранялась. Среди тех же, кто был на авансцене политики в тот период, кто выступал солистом, дирижером и фигурантом февральско-мартовского действа, подобные чувства распространены не были. Безрассудный порыв сводился к одному требованию, которое можно обозначить как «долой все»: царя, министров, генералов, офицеров, полицейских, государственные учреждения, традиции, нравственность, культуру, религию. В реальной жизни к подобному не призывали, ограничиваясь более частными лозунгами: «Долой царя», «Вся власть Учредительному собранию», — что, по сути дела, являлось призывом отбросить прошлое, перечеркнуть тысячелетнюю историю и строить жизнь по новым, «самым справедливым» лекалам. Но этот эксперимент удачным быть не мог. Однако тогда, в те пьянящие дни, о том никто не думал. Демонстрации и митинги объединили рабочих, кухарок, солдат, студентов, гимназистов, офицеров, проституток с Сенной площади, профессоров, адвокатов, лавочников и аристократов. Все жаждали «нового мира», считая, что каждому найдется в нем место.