Жизнь графа Дмитрия Милютина - Виктор Петелин

Выслушав чтение этого рескрипта, а потом еще и перечитывая его, Дмитрий Милютин увидел в этом рескрипте то, что было близко и дорого ему, как гражданину и деятелю Военного министерства… Воспитание юношества в строгом соответствии с православной верой, укрепление семьи, права собственности, соблюдение коренных начал общественного порядка, ни явное, ни тайное проповедание разрушительных понятий – все это укрепляет нравственные основы юношеского характера, которые затем становятся солдатами, офицерами, генералами, все это укрепляет армию как защитницу Отечества. Да и многое другое из рескрипта очень своевременное и полезное для граждан России. Не менее полезна и мысль императора о том, что необходимо развивать частное и народное богатство, помещики и простой крестьянин одинаково важны для императора… И упоминание законов и положений, начатых 19 февраля 1861 года, тоже весьма актуально, ведь реформы только начались, многое еще предстоит сделать в России. И сколько уж говорилось о единстве правительства, превышение и бездействие власти одинаково вредны, тем более если в правительстве существуют разные точки зрения на коренные преобразования в стране… Сколько уж раз Дмитрию Милютину приходилось возражать и спорить с Валуевым, Долгоруковым, Рейтерном, а что получалось в итоге, – полумеры, ни то ни се…

Во время недавней поездки в Москву император дал аудиенцию Михаилу Никифоровичу Каткову, который, чтобы получить ее, сначала написал письмо графу Адлербергу он ни на что не жалуется и ничего не просит, только повидать, он хочет, чтобы государь признал его как своего… Но дело было не таким уж простым: министр Валуев предупредил Каткова за его публицистику, слишком резка, особенно против Министерства народного просвещения, его критика излишне патриотична и выходит за пределы допустимого, Катков не напечатал предупреждение министра, а это серьезное нарушение… Император в то время поддержал Валуева.

20 июня в Петровском дворце Александр Второй принял Каткова, приветствуя, слегка обнял его и добродушно улыбнулся:

– Я знаю тебя, верю тебе и считаю тебя своим.

Катков расстроился от такого доброго приема, невольно брызнули и слезы, он потянулся за платком, навернулись слезы и у императора.

– Сохрани тот священный огонь, который есть в тебе. Я подаю руку тем, кого знаю и уважаю, – говорил император. – Тебе не о чем беспокоиться. Я внимательно слежу за «Московскими ведомостями», постоянно их читаю. В тебе вполне уверен. Понимаешь ли силу того, что говорю тебе. Нет ли чего у тебя на душе, чтобы передать мне?

Растерянно, сбивчиво заговорил Катков, ему хотелось обрушить Министерство народного просвещения, заговорил о сепаратизме отдельных высоких чиновников, но император перебил его:

– Ах, Михаил Никифорович, вы опять переходите на колкости и личные упреки. Не надо как бы колоть и раздражать происхождением и министерскими постами. Все могут быть верными подданными и хорошими гражданами. Надо говорить об этом, но нужно сохранять меру. Покушения этого рода есть, я знаю и с тобой согласен. Величием и единством империи я, конечно, дорожу не менее тебя… А я на тебя рассердился. Предостережение министра Валуева надо было напечатать…

– Ваше величество, я давно думаю и пишу об этом, верховная власть есть начало священное, так думает и понимает народ. Чем возвышеннее и священнее это начало в понятиях и чувстве народа, тем несообразнее, фальшивее и чудовищнее то воззрение, когда министры и другие высокие администраторы думают, что их распоряжения как бы доля верховной власти. Власть, которой располагает министр, в корне отлична от верховной власти. Министр и любой администратор не могут считать себя самодержцем даже в малом деле. Господство такого воззрения есть существенное зло, а наши министры, такие как Валуев, так и считают, нанося огромный ущерб общественным делам… Народ верит, что сердце царево в руке Бо-жией. Оно заколеблется – колеблется и падает все. Власть у него не затем, чтобы давать ее чувствовать мирным гражданам, а чтобы служить им в охранении их законных прав и интересов, показывать же власть свою он должен только нарушителям этих прав и интересов. Министры у нас часто показывают свою власть мирным гражданам, но конфузливо прячут ее перед врагами государства и общества. Бывает, ваше величество, когда иной мудрый министр в одно и то же время трактовал с грубым высокомерием здравые, охранительные и благонадежные силы общества и почтительно раскланивался перед мальчишкой-нигилистом…

– Понимаю, понимаю, намек понял, он не будет вам мешать в вашей литературной деятельности. Помни: я в тебе вполне уверен…

Вскоре министр внутренних дел Валуев получил высочайшее повеление снять взыскание с «Московских ведомостей» и возобновить выход газеты под редакцией Каткова.

Вполне возможно, что, получив подробнейшую информацию об этой встрече, Дмитрий Милютин что-то не так понял или запомнил, но эта встреча у него надолго осталась в памяти, тем более и сам Катков как-то говорил об этом случае.

Глава 3

НЕВОЗМОЖНО ОГРАНИЧИТЬ ИМПЕРАТОРСКУЮ ВЛАСТЬ

Не раз Александр Второй вспомнит об этих высоких словах о верховной власти, часто выступая на различных встречах, празднествах, дипломатических приемах: верховная власть есть начало священное, и никакой доли своей власти он не отдаст любому министру, даже самому доверенному и любимому. Пусть Валуев и другие министры думают и мечтают о введении английского или австрийского парламента в пределы императорской власти, пусть петербургские и московские дворяне мечтают об ограничении императорской власти… Этому пока не бывать… Он сам справляется с властью, к тому же и наследник есть, он тоже еще поучится управлению нашей Державой…

Ловко и глубоко высмеял Тютчев высокомерного царедворца князя Суворова, подумал император, посматривая со стороны на свои кадровые преобразования, мало хороших и проверенных управителей, обязательно что-нибудь в них найдется удручающее. Воспитывался Суворов за границей, вобрал в себя все тамошнее, а Россию совершенно не знает, он чужд ей, потому ему и показалось, что граф Муравьев не заслуживает почета, что он людоед, а потому не будет подписывать приветственный адрес в честь Муравьева, и ведь оказался он в самом смешном положении… «Гуманный внук воинственного деда, простите нам, наш симпатичный князь, что русского честим мы людоеда, мы, русские, Европы не спросясь!.. Как извинить пред вами нашу смелость? Как оправдать сочувствие к тому, кто отстоял и спас России целость, всем жертвуя призванью своему, – кто всю ответственность и бремя взял на себя в отчаянной борьбе, и бедное, замученное племя, воздвигнув к жизни, вынес на себе, – кто, избранный для всех крамол мишенью, стал и стоит, спокоен, невредим, назло врагам, их лжи и озлобленью, назло, увы, и пошлостям родным. Так будь и нам позорною уликой письмо к ему от нас, его друзей! Но нам сдается, князь, ваш дед великий его скрестил бы подписью своей». Откуда берутся такие простые и величавые строчки в груди поэта? И почему в нашем правительстве чуть ли не каждый вопрос резко обсуждается, по каждому из них противоположные мнения, одно принимают космополиты, другое – патриоты… «Справлюсь ли с этими противоречиями?» – безнадежно подумал Александр Второй.