Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Кымыыргин молча выпил, обтер губы, ушел к оленям.

Загорелся костер. Появилась еда — мороженый чир, оленина, юкола и еще водка. Куриль не ездил пустым. И Чайгуургин тоже не ездил. Поп принес пирогов, пышек и сала. Дьячок вычистил снегом стаканы. Нарту поставил возле костра. Сели на снег, рядом с нартой-столом.

— Пусть в тундре начнется новая жизнь. С богом! — сказал Синявин и потянул полный стакан.

— С богом! — ответили остальные.

Ночь езды — это тяжелое дело. А стакан водки на голодный желудок — это дело веселое. Куриль и Чайгуургин не успели прожевать мясо, как захмелели. И на глазах подобрели. Куриль подозвал всех троих — Косчэ-Ханидо, каюра и Кымыыргина, которые осматривали кибитку перед дорогой.

— Откуда, ке? — спросил он каюра.

— Из Среднего. Там живу.

— Вот где ошибка. Надо было нашего брать, который знает здешнюю тундру.

— Я каюров не нанимаю, — ответил Синявин. — Пантелей Пантелеичу лучше известно, кого посылать. Человек этот надежный.

"Га! — удивился Куриль. — Исправник наушника приставил к попу. К другу. Вот это дела".

— Да, — сказал он вслух, — в тундре верный человек лучше знающего.

— Он очень надежный, — повторил Синявин. — Зря волновались.

Закусив, сразу двинулись в путь. Куриль не захотел сесть в кибитку и предложил Синявину ехать на нарте. Он сказал:

— Дом на полозьях, может, и хорошо. Однако наша езда совсем другая. Для памяти надо попробовать, отец Леонид.

В действительности он не хотел разговаривать при каюре, а узнать новости ему нужно было как можно скорей. Синявин, однако, уже ездил на нарте — с Кымыыргииом. Но он все понял и ответил:

— Что ж, посмотрим, как правит голова юкагиров.

И поп сел на нарту, обхватил Куриля сзади.

Караван тронулся в путь.

Они совсем немного отделились от Чайгуургина и от кибитки — и Синявин сразу заговорил:

— Важное дело меня потянуло сюда. Не крещение.

— Это я понял сразу, — ответил Куриль.

— Ты мудрый человек. Но ты не все знаешь, и потому поскользнуться можешь… беду накликать.

— Я? Накликать беду? — удивился Куриль. — А я ничего не собираюсь делать. Ты окрестишь тундру, я церковь построю. И все. Это смысл моей жизни. А что же еще?

Знал он, что Синявин ждет от него откровения, полной доверчивости.

Однако кто же с такой быстротой доверяется! Тем более в большой игре.

Но Синявин, немного подумав, сказал:

— Ничего. Познакомимся ближе — разговоримся. Свою особую власть хочешь в тундре установить?

Это было ужасно.

— Как — особую? — повернул Куриль голову. — Ты страшные слова говоришь. Я это не заслужил.

— Ты слишком стараешься. Больно широко размахнулся. Это насторожило. Надо было потише.

— Не понимаю. Наверно, стар стал.

— Понимаешь.

— Нет. На рождество-то? Пантелей Пантелеич и ты благословили меня? Я делаю — и виноват? Мне царь медаль прислал — как я могу плохо стараться?

— Ты слишком многое скрываешь, — продолжал поп свое, не приняв во внимание как будто убедительного ответа. — И многое покрываешь. А это разве не насторожит?

— Что я скрываю? Кого покрываю?

— Ну как же? Шаман плевал на Христа при людях? Он же смуту хотел устроить! Ты не донес.

— А еще?

— И еще скажу. Твоего умного парня — Константина-то ошаманили? Ошаманили. А ты не приехал. И сейчас молчишь. Простил шаману, чтобы чукчи за тебя были?

— Так-так… А еще?

— Друг твой — чукча, молодой чукотский богач, со ссыльными встречался!

— Так. Ладно. — Куриль стегнул оленей. — Много новостей для меня. А я думал, попы божьими делами занимаются.

— Попы тоже люди. Попы разные. Я волей бога при исправнике оказался, на отшибе, на Колыме, а тут особая жизнь. Никуда не денешься от мирских дел.

Осведомленность русских потрясла Куриля. Мысли его метались, как стая чаек, попавших в тордох с запутанным онидигилом. У русских были подкупленные люди, а он, северянин, доверчивый, как ребенок, даже подумать об этом не мог.

Русские опередили его. Обо всем, решительно обо всем догадались. А раз догадались, то и знают, что делать. Это ужасно… Но как поведет себя поп?

От него очень многое будет зависеть. Пока Синявин вроде бы хочет понять и помочь. Надо его одарить с головы до ног. Что ему дать? Песцов? А сколько?

Но, может, шкурки дарить оскорбительно для него: от живой твари, воняют, да что шкурки — для носки много ли надо, а менять он не будет… Серебро дать? Или золото? Серебро есть у Куриля, а золота очень мало. "У Потопчи выменять? У него золота много. Но он же ограбит…" И вдруг совсем обессилел Куриль: золота мало, а много вещей нельзя подарить — каюр расскажет исправнику, и Синявину веры не будет. Можно бы и каюру дать. Но тогда надо дать и дьячку.

Только все это тоже станет известно исправнику, раз у него в стойбище есть свои люди.

Долго думал Куриль. но наконец сказал:

— Придется ехать к исправнику. Окрестишь — и вместе поедем. Отдам печать. Ищите другого… тихого. Я устал. Кости просятся в лодку.

Он, конечно, кривлялся. И Синявин знал это.

— Сдать дела, отстраниться — это, любезный Куриль, просто. Однако я удивлен: что же ты не перечишь мне? Неужели не приготовился? Знал, что я еду не просто так. и ничего объяснить не хочешь.

— Что объяснять? Все неправда.

— Как же неправда?

— Так. Я придержу оленей, а ты оглянись назад. Кто едет последним? Кымыыргин должен ехать. А кто перед ним, за кибиткой?

— Кто?

— Ну, Костя мой. Константин…

— Не может быть… Это который нарту руками ломал?

— Который в бубен бьет и по утрам заплетает косы. Он первым твой караван увидел. А то бы мы мимо проехали. Нарту сломать — это что. У него свадьба скоро; три дня назад он на свадебную охоту ездил — обычай у нас такой, — так он двух волков задушил. Руками. Один волк — чуть меньше оленя…

— Волка — руками?

— Усыновил я Костю давно. А воспитывал его мой шурин, первый враг шаманов.

— Ты меня обрадовал, сильно обрадовал, Афанасий Ильич. Утешил. Ну, слава богу. Что ж ты меня не познакомил-то с ним?

— К скромности приучаю, чтоб не лез в глаза.

И Синявин примолк. Он оглянулся еще раз.

— Хм. Чудно…

— У меня есть враги. Они всякие сплетни пускают, — сказал Куриль. — А что шаман Кака на Христа плевал, то это было. Только он пьяница. Видит, что новая вера бьет его по рукам — вот, пьяный, и одурел. Но он уже два дня кается. При всем народе хотел себе живот распороть, только опять пьяный был — качался, все видели. И никакой смуты не было. Что, о пьяной болтовне исправнику доносить? Сгоряча исправник застрелил бы его — а на кого народ пальцем бы показал? На меня. Нет, так править я не хочу. Потом шаман не юкагир — чукча. А это — вражда. Чукчи креститься не стали бы… и так с ними плохо.

— Н-да-а, — пропел Синявин. — Не зря я поехал. Вблизи все по-другому. Ты меня успокоил. Очень боялся я…

— Чего боялся? Что шаманы смуту начнут? Га, они опоздали. И мало осталось их. За ними народ не пойдет. Тихо у нас.

— Нет, я другого боялся. Думал, что ты ради крещения тундры решил все претерпеть, а потом…

— А потом поднять голову? Рога выставить? — досказал Куриль. — Нет, какие у нас рога — солдат нет, врагов царя нет. Только оленьи рога… Но я не понимаю тебя: сам обвинил, что я прикрываю шаманство и на этом хочу выиграть во вред власти и церкви, а теперь сказал, что боялся за меня и потому сам поддерживать ехал?

— Афанасий Ильич… — со вздохом, как-то загадочно проговорил Синявин — и ничего не добавил.

А Куриль и не стал ждать пояснений. Он стегнул каргинов и тоже решил помолчать. Ему далеко не все было известно, но главное, как показалось ему, он теперь понимал. Очень плохо, что русские насторожились и хотят придержать, припугнуть северян. Но к плохому примешалось хорошее: священник Синявин определенно не соглашается с этим. Почему? Кто знает. Может, больно стало за несчастных людей, вымирающих год от года, может, решил предотвратить еще худшую жизнь, а может, хочет как-то прославиться — получить белую шапку, уехать в Якутск, а исправник ему мешает. Синявин об этом не скажет.

И перепугавшийся Куриль приободрился: большое дело уже началось, и у него есть поддержка.

Они очень долго ехали молча, пока Синявину стало невмоготу: ошметки снега, летящие из-под копыт, попадали ему в лицо, и он прятал голову, уткнувшись лбом Курилю в шею, от сидения боком спину его ломило.

— Как бы мне пересесть, — попросил он.

— Нельзя. Гнать левой рукой не могу. Немного поедем потише.

Так, потихоньку, они и выехали не то на гребень огромной заструги, не то на перелом тундры. С этого чуть заметного возвышения дорога пошла вроде бы вниз. Теперь надо бы ехать быстрей, но священник Синявин, заметив длиннейший, бесконечный ряд жердей с поперечными крестовинами, разжал руки, освободился от Куриля и сказал: