Ночь без любви - Виктор Пронин

— Хороши, — проговорил Соломатин.

— Те еще типы, — усмехнулся Кобзев, обнажив редковатые зубы.

— Странно, что нас еще не взяли.

— Возьмут.

— Слушай… Нам надо разойтись. Нельзя таким вот… вместе ходить.

Спустились на первый этаж и потоком покупателей их вынесло на улицу. На асфальте пузырились мелкие лужи, первая зелень в сквере казалась неестественно яркой, прохожие раздражали бестолковостью. Обойдя вокруг универмага, они сели под навесом трамвайной остановки.

— Встретимся здесь, — сказал Соломатин. — В семь вечера.

— Не поздно?

— Нормально.

— Ну, ладно, — неохотно согласился Кобзев. Ему не хотелось оставаться одному, но он понимал, что весь день маяться без дела в ожидании того часа, которым они жили уже больше месяца, в самом деле мучительно и бессмысленно.

— Иначе перегорим, — добавил Соломатин. — Займись чем-нибудь. Сходи в кино. Только это… Не пить.

— Пока, — Кобзев поднялся и, не оглядываясь, зашагал вдоль трамвайных рельс.

Соломатин смотрел ему в спину с невероятной надеждой — если бы с тем что-то случилось! Если бы он напился, подвернул ногу, сломал шею! Пусть бы опоздал хотя бы на пятнадцать минут! Пусть бы никогда не нашел эту остановку! Нет, Соломатин не хотел все сваливать на Кобзева, ему просто нужен был повод отложить, а то и навсегда отказаться. Наверно, он сам был бы счастлив сломать ногу, свалиться в приступе аппендицита, упасть и расшибить затылок о булыжник. Пришло ощущение, будто он не может собой распоряжаться, им овладела враждебная сила, подчинила, подавила волю, способность к сопротивлению.

Кто мог подумать, что дурацкие полупьяные шуточки и заверения так их закабалят! Можно ли было предположить, что разудалые тосты и пустой треп заведут так далеко! А если госты, трепы, шуточки здесь ни при чем? Если другая сила, о которой они ничего не знали до сих пор, привела их на трамвайную остановку?

Соломатин настороженно прислушался к себе: действительно ли он ищет причину отказаться от задуманного или же это всего лишь способ побороть страх? И все его ощущения, сомнения — разновидность страха? Или нет?

Так и не придя ни к какому выводу, Соломатин сел в подошедший трамвай. Вжавшись в покатое ярко-красное сидение, привалившись плечом к окну, он впал в забытье. У общежития с кем-то поздоровался, с кем-то пошутил, причем удачно, и парень, кажется это был однокурсник, рассмеялся искренне и охотно.

А Кобзев пошел в кино. На экран смотрел отсутствующим взглядом, почти не воспринимая происходящего. Пальцы его сами собой тянулись к резиновым перчаткам в шуршащей бумаге, ощупывали усы, до зуда стянувшие верхнюю губу. Он отодрал их, с силой потер под носом и наклеил снова.

Потом он зашел в ресторан и плотно пообедал, заказав и первое, и второе, и третье. На предложение официантки выпить, отрицательно покачал головой. Едва ли не каждые пять минут Кобзев смотрел на часы, он замечал их на столбах, в витринах часовых мастерских, на руках прохожих, то и дело вскидывал руку и смотрел на свои часы, часто даже не осознавая, что они показывают. А спрятавшись под каким-то навесом от дождя, он с ужасом вдруг обнаружил, что просидел больше часа, даже не заметив этого.

В семь вечера встретились на трамвайной остановке за универмагом. Оба осунулись, выглядели усталыми, почти изможденными. И голоса у них изменились, стали глуше и с хрипотцой, будто им пришлось целый день орать на открытом воздухе.

— У нас ровно пять минут, — сказал Соломатин бесцветно. — Но это самое большее. Если все будет идти, как надо, мы должны управиться в три минуты.

— Три минуты, — без выражения повторил Кобзев.

— Все помнишь? Повторять не надо?

— Нет.

— Ты в норме?

— Все в порядке. Слушай… — Кобзев помялся. — Значит, все-таки решили?

— Похоже на то.

— Получается… шутки кончились.

— А ты что, — нервно усмехнулся Соломатин, — не прочь еще пошутить? Смотри… Можешь успеть на свой автобус. И через три часа будешь в Роговске, — Соломатин сказал это с участием, жалеючи.

— Не надо, — Кобзев махнул рукой. — Мы дрожим оба и ловим друг друга на слове. Мы дрожим и в этом все дело. Ты не взвешивался сегодня?

— Нет, а что?

— А я время от времени на весы становился, тут у вас их на каждом углу понатыкано.

— И что?

— Почти три килограмма ушло… Куда вот только, никак не пойму. Мы не опаздываем? — Кобзев посмотрел на часы.

— Нет. Наше время начнется без четверти восемь. Закончится в восемь. Из этих пятнадцати минут мы можем взять себе только три. Пять минут — это на грани краха.

— Уже половина. Пошли?

— Рано. Долго придется маячить.

— Смотри, опять полная остановка народа.

— Сейчас придет трамвай и все уедут.

— Пройдемся, — сказал Кобзев. — Не могу сидеть.

Они медленно пошли вдоль улицы. Дождь стал мельче, с теплого майского неба сыпалась водяная пыль. Кобзев два раза останавливался у автоматов и пил газированную воду. Соломатин стоял рядом, сунув руки в карманы плаща и поднял голову, чтобы дождь падал ему на лицо.

К заднему двору универмага они подошли в тридцать пять минут восьмого. Оставалось десять минут.

В этот дождливый день прохожих и так было немного, а к вечеру их вовсе не осталось. Иногда знакомо скрежетал на повороте трамвай и уходил по проспекту вверх, к горному институту.

— Смотри! — Кобзев схватил Соломатина за рукав.

— Вижу.

Недалеко от двери, в которую им предстояло войти, остановился пьяный. Похоже, он никак не мог сообразить, куда ему идти дальше. Покачавшись с минуту из стороны в сторону, он двинулся к трамвайной остановке.

Потом под деревом задержались парень с девушкой. Они хохотали, сверху на них падали редкие капли дождя, пробивающиеся сквозь листву, освещенную соседним фонарем. Наконец, ушли. Обнялись, накрылись пиджаком и зашагали к набережной.

— Без четверти, — сказал Кобзев отрывисто. — Пора.

Но тут показался милиционер. Он медленно брел вдоль забора, лениво смотрел по сторонам. На Кобзева и Соломатина, согнувшихся под балконом, не обратил внимания и свернул за угол.

Соломатин судорожно сглотнул, затравленно посмотрел на Кобзева и быстрыми, неестественно большими шагами направился к железной двери в высоком шлакоблочном заборе. Оглянулся, будто умолял остановить его, вернуть, но Кобзев уже шел следом. В глубине улицы были видны торопящиеся прохожие под зонтиками, от остановки отошел трамвай, чуть накренившись вправо, завыл, завыл на повороте, и его запотевшие окна матово отразили ряд фонарей.

Соломатин резко постучал в обшитую жестью дверь. Некоторое время во дворе стояла тишина. Он постучал еще раз, сильнее, нетерпеливее.

— Иду-иду, — раздался старческий голос. — Кто? — спросил сторож, подойдя к самой двери.

— Свои, дядь Сережа! Открывай.

Раздался скрежет ржавого запора, болезненно остро услышанный и Кобзевым и Соломатиным. Этот звук вошел в них и остался навсегда — железная болванка проскрежетала по ржавой жести.

Едва дверь приоткрылась, Соломатин с силой налег на нее, в образовавшийся проход вбежал Кобзев. Не обращая внимания на кричавшего старика, он бросился через двор в служебные помещения универмага.

Поднявшись с четверенек, сторож схватил Соломатина за полы отсыревшего плаща, и молча потащил к двери, пытаясь вытолкнуть наружу. Закричи он погромче, наверняка кто-нибудь заглянул бы с улицы, но сторож только кряхтел от натуги. Соломатин отпихнул сторожа, тот поскользнулся и упал в лужу. А когда поднимаясь, подставил беззащитный затылок, Соломатин выхватил из-за пояса железную трубу и ударил. И лишь тогда заметил, что дверь до сих нор распахнута, сквозь проем видны прохожие на противоположной стороне улицы, мимо прогрохотал трамвай и только запотевшие стекла помешали пассажирам увидеть, что происходит во дворе универмага. Захлопнув дверь, Соломатин вдвинул засов. Он вошел в петли со знакомым ржавым скрежетом.

А Кобзев, добежав до конца узкого коридорчика, наткнулся на голубую фанерную дверь с врезанным окошком. Ударом кулака распахнув окошко, он увидел внутри небольшой комнатки пожилую женщину, накрашенную и завитую. Перед ней на столе лежали стопки денег — дневная выручка универмага. Они были разложены по достоинству и Кобзеву бросилась в глаза их расцветка — деньги выглядели более зелеными, более фиолетовыми и желтыми, нежели он привык считать, когда держал их в руках. Жалкими и немощными показались ему те бумажки, которые иногда попадали к нему и он, не зная, куда надежнее их спрятать, совал в блокнот, перекладывал из кармана в карман, втискивал в отделения кошелька. А тут деньги лежали пухлыми стопками и в самом их виде сквозило могущество и пренебрежение. При виде такого количества денег Кобзев остро и зло ощутил собственную ущемленность.