Жизнь Шарлотты Бронте - Элизабет Гаскелл

Бедный старый Сторож умер утром в понедельник, проболев всего одну ночь. Он тихо отошел во сне. Мы похоронили верного друга в саду. Флосси («толстая кудрявая собачка») ходит хмурая: ей явно не хватает его. Есть что-то очень печальное в потере старой собаки, но я рада, что он умер естественной смертью. Некоторые намекали на необходимость его усыпить, однако ни папа, ни я даже не думали об этом.

Когда Шарлотта писала эти строки, 8 декабря, она уже была жестоко простужена и страдала от боли в боку. Болезнь усилилась, и 17 декабря она – такая терпеливая, всегда молча переносившая страдания и боявшаяся стать обузой для других – вынуждена была позвать на помощь подругу.

В настоящее время я не могу приехать к тебе, но буду очень благодарна, если ты сможешь навестить меня, хотя бы на несколько дней. По правде сказать, мне было очень нехорошо весь последний месяц. Я надеялась, что дело пойдет на поправку, но в конце концов была вынуждена вызвать врача. Иногда я чувствую сильную слабость и упадок сил, и мне хочется общества, но я не могу заставить себя сделаться эгоисткой и попросить тебя приехать просто для того, чтобы почувствовать облегчение. Доктор меня обнадеживает, но до сих пор мне лучше не стало. Поскольку болезнь подбиралась очень долго, она не может исчезнуть сразу. Я не лежу в постели, но очень слаба: аппетита нет уже около трех недель и очень плохо сплю по ночам. Я отлично знаю, что крайний упадок настроения, продолжавшийся очень долго, и явился причиной болезни; немного общения для меня полезнее, чем галлоны лекарств. Если только можешь, приезжай в пятницу. Напиши завтра и скажи, возможно ли это и в какое время ты будешь в Китли, чтобы я послала за тобой двуколку. Я не прошу оставаться долго, несколько дней – вот все, что мне нужно.

Разумеется, подруга приехала, и ее общество принесло мисс Бронте определенную пользу. Однако зло укоренилось слишком глубоко, чтобы «немного общения», о чем Шарлотта так трогательно просила, изменило ситуацию.

Рецидив не заставил себя ждать. Шарлотте сделалось совсем плохо, а лекарства, которые она принимала, оказали не совсем обычное воздействие на ее хрупкий и чувствительный организм. Мистер Бронте ужасно волновался о самочувствии своего единственного оставшегося ребенка, поскольку дочь дошла до последней степени слабости и в течение целой недели не могла глотать пищу. Когда Шарлотта немного поправилась, весь ее дневной рацион составляли полчашки супа, которым ее поили с ложечки. Однако она сумела ради спокойствия отца покинуть постель и в одиночестве терпела, ожидая, когда пройдет худшее.

Когда она пошла на поправку, ей была нужна поддержка, и тогда она обратилась к подруге с просьбой посетить Хауорт. Во все время болезни мисс Бронте ее подруга мисс *** просила разрешения приехать, однако больная отказывала ей в этом, так как «уже обременила ее однажды и было бы жестоко повторять это». Даже в самое трудное время болезни Шарлотта не теряла чувство юмора и писала подруге о том, как перехватила письмо мисс *** к мистеру Бронте, поскольку подозревала, что это послание подогреет его тревогу о здоровье дочери, и потому, «сразу догадавшись о его содержании, оставила его себе».

К счастью для всех, мистер Бронте этой зимой чувствовал себя превосходно: отлично спал, пребывал в хорошем настроении и проявлял прекрасный аппетит; по всему было видно, что он полон сил. Шарлотта могла без особого беспокойства оставить его, чтобы провести неделю у подруги.

Доброе внимание и дружеские беседы с членами семейства, у которого она гостила, весьма благотворно сказались на ее состоянии. Их совершенно не заботил некий Каррер Белл, они знали и любили ее в течение многих лет как Шарлотту Бронте, и ее болезненная слабость вызывала у них желание позаботиться об одинокой женщине, которую они когда-то знали маленькой, лишившейся матери школьницей.

Мисс Бронте написала мне примерно в это время письмо и рассказала о своих страданиях.

6 февраля 1852 года

Прошедшая зима была для меня очень странным временем. Если бы передо мной сейчас возникла необходимость прожить ее снова, я взмолилась бы: «Господи, пронеси мимо эту чашу!» Сильный упадок духа, о котором я думала, что он уже прошел, когда в последний раз писала Вам, вернулся с удвоенной силой; последовал прилив крови, а затем воспаление. Меня мучили сильнейшая боль в правом боку, а также частые жжение и боль в груди. Сон почти исчез или, лучше сказать, никогда не приходил, кроме как в сопровождении совершенно ужасных снов. Аппетит пропал, и моей постоянной спутницей сделалась повышенная температура. Так продолжалось в течение некоторого времени, пока я не заставила себя обратиться за медицинской помощью. Я думала, что затронуты легкие, и потому не верила в способность медицины мне помочь. Когда в конце концов я решила обратиться к врачу, он объявил, что мои грудь и легкие здоровы, и приписал все боли расстройству печени: в этом органе, по его мнению, и сосредоточилось воспаление. Это известие было большим облегчением как для моего дорогого отца, так и для меня. Впоследствии мне пришлось пройти серьезное лечение, оно сильно помогло. Хотя я еще не чувствую себя здоровой, но с глубокой благодарностью могу сказать: мне гораздо лучше. Сон, аппетит и силы постепенно возвращаются.

Она получила разрешение прочитать еще не опубликованного «Эсмонда»347, вызывавшего у нее огромный интерес. Свои мысли по поводу этого произведения она изложила в письме к мистеру Смиту, который и предоставил ей эту привилегию.

14 февраля 1852 года

Мой дорогой сэр,

с большим удовольствием прочитала произведение мистера Теккерея. Я очень редко в последнее время выражаю добрые чувства, не упрекайте меня за это, но позвольте поблагодарить Вас за столь редкое и особенное удовольствие. Не буду возносить хвалу ни мистеру Теккерею, ни его книге. Я прочла роман с интересом и удовольствием, чувствуя одновременно и гнев, и скорбь, и благодарность, и восхищение. Последних двух чувств не может избежать ни один читатель его книг, какую бы тему ни избрал автор. В первой половине меня особенно поразило то удивительное искусство, с каким писатель умеет погружаться в дух и литературу той эпохи, которую изображает. Аллюзии, описания, стиль – все кажется мне мастерски выдержанным, гармоничным, естественным и совершенно лишенным преувеличений. Ни один второсортный подражатель не смог бы так написать; ни один грубый декоратор не смог бы очаровать нас столь тонкими и совершенными аллюзиями. И при этом какая горькая сатира, какое безжалостное иссечение больных тем! Что ж, это тоже правильно, точнее, было бы правильно, если бы безжалостный хирург не получал такого жестокого удовольствия от своей работы. Теккерею нравится вырезать язвы или аневризмы; он радуется, вонзая беспощадный нож или погружая зонд в трепещущую живую плоть. Если бы мир стал вдруг безупречным, Теккерею это не понравилось бы. Ни один великий сатирик не захотел бы полного исправления общества.