Великие завоевания варваров - Питер Хизер

Материальные выгоды, которые несли с собой определенные элементы миграционной активности славян с V по VIII век, очевидны, если сравнить славянскую материальную культуру в начале этой эпохи с той, которая появилась в конце. Более сложные и изысканные металлические изделия, включая таковые из драгоценных металлов, большее разнообразие материальных благ и даже типов построек – все это появилось в указанный период и в основном принадлежало классам воинов, которые теперь могли воспользоваться новыми возможностями, представившимися в результате близости к развитой Европе. Очевидно, что сейчас мы пытаемся восстановить миграционную мотивацию не по непосредственным свидетельствам, а основываясь на действиях мигрантов и их последствиях, однако такой подход не лишен смысла[543]. Это также означает, что миграция славян – по крайней мере, некоторых – относится к типу, который мы уже встречали ранее, когда племена из менее развитой периферии передвигались к самой империи или хотя бы в земли, граничащие с ее непосредственными соседями, где в изобилии открывались новые возможности обогащения. А еще переселение славян соответствует одному из важнейших заключений современных исследований миграции: неравенство в богатстве и развитии обеспечивает один из важнейших стимулов для перемещения.

Но по мере того как происходила экспансия славян, интеграция внешней периферии и имперской Европы достигла нового пика. Славяне появились среди простейших земледельческих сообществ, обитавших где-то к востоку от Вислы и северу от Карпат в первой половине тысячелетия, независимо от того, можно верить Иордану, считавшему их потомками венедов или нет. В то время они были частью мира, который никогда не вступал в контакт с Римской империей, несмотря на полутысячелетнюю историю. Это поднимает не менее важный вопрос. Археологические свидетельства говорят о том, что славяне стремились выйти из периферии, чтобы получить больше богатств, однако нужно понять, почему это произошло лишь в конце V–VI веке, а не раньше. У них было множество возможностей двинуться в путь с целью обогащения на протяжении пяти столетий, но они этого не сделали. Почему миграционный процесс начался именно в этот период?

Наиболее правдоподобных вариантов ответа два. Первый вполне очевиден и возвращает нас к революции, вызванной расцветом и падением империи гуннов на периферии Римской империи. Споры о демографическом масштабе миграций германцев будут идти и дальше, но их политическое воздействие на периферию, где ранее доминировали другие германские племена, неоспоримо. Результатом двух волн вторжения, в 376–380 и 405–408 годах, и последовавшей за ними борьбы за власть на среднем Дунае после смерти Аттилы было, как мы видели, резкое сокращение территорий, в которых господствовали германцы в Центральной и Восточной Европе, а также регионов, которые ими контролировались. Какое бы влияние коллапс германской культуры ни оказал на демографическую ситуацию в целом, он выразился в том числе в исчезновении из Центральной и Восточной Европы мощных военных и политических структур. Это сыграло ключевую роль для славян, сделав возможной их экспансию на рубежи Византии, потому что ушли в небытие многие из мешавших им германских политических образований, ранее монополизировавших выгодные позиции у имперской границы. Теперь славяне могли попасть на эту периферию – воинственные, хорошо организованные соседи им больше не препятствовали.

Эту мысль следует еще немного развить. Чтобы удачно воспользоваться представившимися в силу близости византийской границы возможностями обогащения, славянским племенам пришлось превратиться в более организованные сообщества с большим военным потенциалом. Разумеется, этот процесс был двусторонним, поскольку движимое имущество, изымаемое ими у жителей империи, в свою очередь позволило новым славянским предводителям возможность оказывать покровительство своим сторонникам, что было необходимым условием успеха. Степень реорганизации, через которую им пришлось бы пройти в римский период, если бы амбициозные славяне тогда попытались состязаться с уже хорошо организованными германскими государствами-клиентами, занимавшими приграничную зону, была бы гораздо выше, а значит, ее было бы труднее достичь. Притом эта трансформация должна была произойти в лесах восточных рубежей Великой Европейской равнины еще до того, как славянские племена начали бы продвигаться к периферии в поисках более выгодного положения. Иначе они бы не смогли составить конкуренцию уже имевшимся там германцам. Трудно представить, что какой-нибудь славянский вождь смог бы найти достаточно ресурсов в тех краях в первой половине тысячелетия, чтобы собрать столько сторонников, что у него появился бы шанс бросить вызов и потеснить германцев. Расцвет и падение Гуннской империи создали вакуум власти к северу от границы по нижнему течению Дуная, что и позволило небольшим отрядам славян двинуться в этот регион.

Вторая часть ответа скорее гипотетическая, но проистекает из первой. Если изначальной зоной, где появились те славяне, которым в VI веке предстояло двинуться в римскую часть Балкан, и впрямь было Полесье или же предгорья Карпат, то мы получаем тот же регион, где в IV веке была распространена преимущественно готская черняховская культурная система (см. главу 3). Отсюда можно сделать вывод, что трансформация славянского общества стала реакцией на господство готов и была направлена на то, чтобы избавиться или хотя бы свести к минимуму ее худшие последствия. Как и гуннская или аварская империя, черняховская система могла требовать от покоренных народов экономической поддержки в виде продовольствия и, теоретически, солдат в свое войско. В этом случае особое значение приобретает упоминание первой славяноязычной группы в позднеантичном историческом трактате в контексте конфликта с готами. Иордан пишет об одной из великих побед вождя готов Винитария, правившего в середине V века, над какими-то антами: «Когда [Винитарий] вступил туда, в первом сражении был побежден, но в дальнейшем стал действовать решительнее, и распял короля их Божа с сыновьями его и с семьюдесятью старейшинами для устрашения, чтобы трупы распятых удвоили страх покоренных»[544].

Один пример, разумеется, не доказывает, что все обстоятельства были именно такими, однако говорит в пользу нашего предположения. То же самое нередко происходит в современном мире, когда даже в случае миграции с отчетливой экономической мотивацией имеются и серьезные политические причины. Без политических преобразований, порожденных гуннами, даже новые, более закаленные в боях славяноязычные сообщества вряд ли смогли бы заполучить экономические возможности приграничного региона, которые достались им сравнительно легко, когда их бывшие германские хозяева ушли с дороги.

Во второй половине VI века в разных славянских миграционных потоках баланс между экономическими и политическими мотивами варьируется. Мотивация, стоящая за распространением культуры корчакского типа, в ходе которой семейные поселки появлялись в нагорьях Центральной Европы, отчасти может быть объяснена ростом населения, вызванным не только приемом чужаков, но и доступностью большего количества продовольствия. Но даже экспансия корчакской культуры могла иметь политический подтекст. Начнем с того, что она могла быть во многом упрощена трудностями, уведшими готов, герулов, свевов, ругов и других в Сред не дунайский регион, а лангобардов – на юг из Богемии и более далеких земель (см. главу 5). Эти конфликты происходили в конце V – начале VI века, именно в тот период, когда славяне – носители корчакской культуры – двигались от Карпат на запад, и могли облегчить им захват Моравии и Богемии. У корчакских племен мог быть и еще один политический мотив. Как мы видели, этих мигрантов, переселяющихся небольшими фермерскими сообществами, необходимо отличать от более крупных и военизированных образований, которые в тот же период возникали дальше к востоку и югу благодаря прямому контакту с Восточной Римской империей. Корчакские мигранты могли двинуться в путь, чтобы избежать поглощения этими новыми, более сильными славянскими структурами. Постнационалистические взгляды применимы и к славянам. Нельзя делать вывод о сильном чувстве общности между разными славянскими народностями на основании того, что они все говорили на родственных языках, и корчакские мигранты сделали выбор, отличный от такового их сородичей, поглощенных мыслями о римских богатствах. Одной из причин, побудивших их двинуться в путь, могло быть желание избежать ненужного и хищнического внимания соседей.

Расцвет мощи аваров также добавил динамичности славянскому миграционному процессу. Аварский каганат действовал примерно так же, как Гуннская империя до него, – его мощь зависела от покоренных племен, обеспечивавших его военной и экономической поддержкой. Короче говоря, то была гегемония, установленная военным завоеванием и поддерживаемая устрашением. Византийские исторические источники приводят массу примеров того, как Аварский каганат усиленно старался не терять лицо даже после серьезных поражений, поскольку любой признак слабости был сигналом для наиболее воинственно настроенных подданных о том, что можно попытаться поднять бунт. Историк Менандр сохранил для нас один особенно удачный пример. Аварский предводитель, которому не везло в осаде Сингидунума (современный Белград), попросил у градоначальника большой выкуп, чтобы он мог отступить, не запятнав своей чести. А в 626 году, когда последняя хитрость аваров, пытавшихся взять Константинополь, не увенчалась успехом, славяне пустились в бегство, а авары начали их убивать[545].