Катастрофа - Валентин Лавров

В лесу сгустились сумерки. Затих птичий гомон. Только с настойчивой невозмутимостью долбил дерево дятел. В просветах елей виднелось потемневшее небо с яркой подкладкой легких облачков.

Галя возобновила разговор:

— Что Троцкий, без Ленина он ничего не мог бы…Ленин — политик гениальный, — поддержал Зуров.

Бунин усмехнулся:

— Ленин — это гениальный заговорщик. Он знал, что нужно делать, пока не был у власти. Но едва ее захватил, как тут же растерялся. Он не был в состоянии наладить нормальную жизнь государства. Вся его исключительная энергия направилась на разрушение— уничтожение собственного народа, ломку православной религии и традиций.

Бунин шел в гору легко, свободными широкими шагами. Его спутники еле поспевали за ним, тяжело дышали. После поворота дороги забелела ограда «Жаннет».

В силу творческой привычки завершать сюжет Бунин закончил:

— Русский народ в своей массе, как это нам ни обидно, не только не проникну лея к Ленину ненавистью — как он этого вполне заслужил, но вполне боготворил его при жизни, а теперь сделал из него просто какое-то языческое божество, кумира.

— И почему это произошло? — спросил Зуров.

— Потому, что большевики — это непревзойденные мастера по созданию мифов. Создали миф: коммунисты, дескать, это «борцы за счастье народное». И миллионы в это поверили. А если бы этот народ сумел узнать содержание какого-нибудь приватного разговора в среде высших большевистских сановников, понял бы их цинизм, наплевательское отношение всех этих «вождей» к народу — не поверил бы собственным ушам и собственному разуму.

— А Сталин?

Все подошли к входу на виллу, даже отстававшая Вера Николаевна подтянулась. Теперь с интересом слушали Бунина.

— Сталин, думаю, мудрее всех из ленинской банды, мудрее и самого Ильича. Даже не столько мудрее, сколько ближе к земле, к народу. Его беда — он недоучка. Хуже того — он благоговеет перед людьми учеными. Первоначально он воспринял ленинизм как догму, созданную мудрыми учеными — Лениным, Марксом. И, отгоняя сомнения (а они у него должны быть!), пошел по их дороге. А теперь, когда он имел возможность неоднократно убедиться в химеричности их «учения», не может ни повернуть вспять, ни изменить чего-либо. Ему остается лишь производить ремонт этого «учения» на ходу, по возможности ближе подгоняя к реальной жизни эти мертворожденные догмы.

— Сколько лет такая система может существовать? — полюбопытствовала Галина.

— Боюсь, что долго. Нам при жизни вряд ли увидать Россию, стряхнувшую с себя большевистскую идеологию. Ведь, к несчастью, миллионы колхозников и совхозников горячо поддерживают ее, верят в «светлое будущее». В этом сила большевизма. Вот когда разочаруются в коммунизме самые темные маньки и ваньки, вот тогда он, этот тоталитарный строй, существовать перестанет. Хватит политбесед, — улыбнулся Бунин. — Пошли пить чай. Тем более что есть у нас нечто актуальное. Увы, за кратчайший срок Франция оказалась на коленях…

* * *

Поздним вечером, когда одинокая светлая звездочка горела яркой изумрудинкой против бунинского окна, он записывал в дневник:

«…Да, да, а прежней Франции, которую я знал 20 лет, свободной, богатой, с Палатой, с Президентом Республики, уже нет! То и дело мелькает это в голове и в сердце — с болью, страхом — и удивлением: да как же это рушилось все в 2 недели! И немцы — хозяева в Париже!»

Бунин, с глубоким уважением всегда относившийся к Франции и ее замечательному народу, все же много раз в семейном кругу говорил:

Нет, подобного с Россией не могло бы произойти! Сейчас много говорят, что Гитлер полезет на нас, на русских… Трудно в это поверить! Но, в случае чего, мы этому припадочному холку намнем. Уж это как пить дать!

24 августа пришло письмо от Алданова: «Я получил вызов к американскому консулу в Марселе и предполагаю, что получена для меня виза в С. Штаты. Пока ее не было, мы плакали, что нет, теперь плачем (Татьяна Марковна[7] — буквально), что есть…»

4

Алданов приглашал: «Очень ждем на пир — возможно, прощальный».

На следующий день Бунин предстал перед отъезжающими — в элегантном сером костюме, с гордой осанкой, четкими движениями легкого подвижного тела.

Какой вы красивый и молодой! — восхитилась Татьяна Марковна. Добавьте: богатый и знаменитый! — вставил Кантор, человек, вошедший в литературу благодаря Адамовичу, пригласившему его составлять первую антологию поэзии русского зарубежья— «Якорь». Она увидала свет в 1936 году в Берлине.

Кантор и супруги Цетлины тоже бежали в Америку.

Стол ломился от закусок и деликатесов, о которых Бунин начал потихоньку забывать, — анчоусы, любимая колбаса буден — кровяная, острый сыр дю Бри, эскарго (съедобные улитки). К шампанскому служанка принесла ананасы.

— Вновь расстаемся с вами, — говорил Михаил Осипович. — Кто бы думал, что дважды бежать придется? Тогда от большевиков, теперь от немцев…

— Вам шабли или сотерна? — мятным голосом осведомился у Бунина Кантор. — Выпьем за то, чтобы наша разлука была недолгой. Александр Федорович Керенский тоже сомневался, а теперь очень рад. Америка — богатая и культурная страна. Первое время поживете под Нью-Йорком, там зарезервировано для вас удобное место — комфортабельная вилла, зеленый уголок. О вас будут беспокоиться, обслуживание отличное!

— За что такие нежности?

— В Америке любят нобелевских лауреатов — разве и это надо объяснять?

Теперь Цетлин, весь вечер не поднимавшая в разговорах тему отъезда Буниных, вдруг встала из-за стола с бокалом вина:

— Мы с Михаилом Осиповичем решили: в беспокойную Европу больше не вернемся, разве только туристами. Итак, за свидание с дорогими Буниными… в Нью-Йорке! — И она пригубила вино.

Бунин в ответ не проронил ни слова.

…До окончания войны они больше не увидятся. Перебравшись в Лиссабон, беглецы дождутся американских виз и 29 декабря ступят под сень статуи Свободы.

5

С некоторых пор в газетном киоске Граса появилась газета на русском языке, которой там прежде не бывало. Называлась она «Новое слово» и уже восьмой год печаталась в Берлине.

Понятно, что оккупационные власти запретили довоенную русскую периодику, включая «Последние новости» и «Возрождение».

Так что, не имея выбора, Бунин порой клал на прилавок пятнадцать сантимов (смехотворно низкая цена!) и становился читателем берлинского издания.

В № 35, вышедшем в августе, газета с восторгом живописала, что Англия «находится в полной блокаде» и что над ее территорией «идут воздушные бои широкого масштаба». И еще: «Сигналы воздушной тревоги в Лондоне не прекращаются».

Выходило так, что весь английский остров вот-вот пойдет ко дну.

Забавная статья — «Операция в Африке». Анонимный стратег делал разбор боевых действий в связи с высадкой здесь итальянского десанта. «Быстрыми и решительными действиями итальянской авиации достигнут крупный успех — британские войска отброшены и потеряли около 50 танков… Итальянцы вели концентричное наступление на Берберу через Эргейс, Одуэйн и Гара- Гара… Английские войска в Сомали — туземный верблюжий корпус и южноафриканские мотомеханизированные части отошли в глубь страны». И здесь получалось, что англичанам пора сдаваться на милость победителей.

Но при всем при этом фронтовая полоса почему-то в пользу итальянцев не менялась. Ах, эти удивительные фронтовые сводки! Впрочем, нам еще предстоит говорить о них — о более близких нашему сердцу широтах.

Конец бывшего большевистского главаря был почтен лишь крошечной заметкой:

КОНЕЦ ЛЕЙБЫ ТРОЦКОГО

В Мексике на собственной вилле убит пресловутый Троцкий (Лейба Бронштейн). Старинное римское правило «о мертвых только хорошее» не может быть применено к заметке о гибели этого палача русского народа. Слишком обильно он полит кровью и слишком велик список его преступлений. Можно только пожалеть, что пал он от руки международного коммуниста, а не русского мстителя.

Высланный из СССР еще в 1929 году, он превратился в изгнании в настоящего «вечного жида». Трусливый, как все кровожадные, он всюду считал свое убежище недостаточно безопасным и метался из страны в страну. Зловещая его фигура появлялась в Турции, Дании, Франции, Норвегии, Бельгии, пока в 1936 году он не застрял в Мексике. Последние годы этот мастер саморекламы был почти забыт… И вновь всплыло его имя только тогда, когда проломившая череп железная палка положила конец черной жизни злодея.

Что ж! Спорить тут не с чем.

И под этим необычным некрологом — фельетон известного в те годы советского журналиста Григория Рыклина — «О борьбе с грубостью и хамством» в СССР, перепечатанный из «Крокодила».