Убийца среди нас - Анатолий Силин

— Долго стоять будешь? — недовольно спросила Ирина. — Говори или уходи, мне некогда.

— Да я, Ирина, хотел сказать, что не все ведь у нас было плохо, ведь любил я тебя… Ну, всякое было, я, наверное, больше виноват, прости, если можешь, прости…

Некое подобие улыбки появилось на чуть покрасневшем, кукольном личике Ирины.

— Все сказал или еще что осталось?

— Все… — Григорий понуро опустил голову.

— Так это я уже не раз слышала. Ничего нового: "было хорошее и плохое", "виноват", "каюсь". Пусть Бог нас, Гриша, рассудит. Только, как мне кажется, не было между нами никакой любви! Была игра в любовь, да закончилась. Игра есть игра, она когда-то игрокам надоедает.

"А ведь и тут права, — подумал Парамошкин. — Ну какая, к черту, любовь, если изменял? Можно ли изменять любимой женщине? Да нет, зачем обманывать и ее и себя? Верно сказала: игра в любовь и ничего больше. Может быть, и хорошая была игра, но — не любовь".

… Через неделю после прощания с Ириной Парамошкину позвонил Шлыков и пригласил на чашечку кофе. Встретились, выпили коньяку, разговорились. Шлыков смерть Рюмина воспринял и перенес безболезненно. Он его все-таки недолюбливал, и Парамошкин об этом знал. С Веней Скоркиным мэр города поддерживал отношения постольку, поскольку его отец — губернатор. В беседах не раз высказывал Григорию, что Вениамин не только незаслуженно разбогател, но и стал от них отрываться. Да, "союз четырех" рушился на глазах… Шлыков поблагодарил Парамошкина за мебельщика Ресина, которого тот порекомендовал ему взять в свою команду.

— Твой Ресин, — сказал, протирая очки, — отличный производственник. Пока назначил его вторым лицом в одну городскую службу, а к концу года двину выше. Ресин будет отличным противовесом Рыжову, тому самому, что свой бизнес сделал на осетинской водке. Тоже, кстати, во власть рвется.

— Рад, что угодил, — кивнул довольный Григорий. — А Ресин мужик толковый, у него природная рабочая хватка. Как-то мне сказал, что хочет создать свою мебельную фабрику. Она, говорит, ни на какие другие не будет похожа. У него все по-своему и все рассчитано, просчитано, весь производственный и технологический процесс продуман до мелочей. Нет, у Ресина бизнес не водочный. А Рыжов чего хочет?

— Стать мэром и этого, представь себе, не скрывает. Говорит, что на следующих выборах меня обязательно сковырнет. Представляешь?

Парамошкин улыбнулся:

— А Ресин, часом, на мэра не замахивается?

— О, этот еще выше берет. Недавно такое сказанул… — Шлыков отхлебнул кофе и повдыхал из чашки его аромат. Григорий знал, что кофе тезка любит только свежемолотый и чтобы зерна были поджаристые, а перед кофе пропускает рюмочку коньяку. Да, это хорошо, что мэр города с ним встречается и в беседах вроде бы откровенен.

Но тут Парамошкин выдавал желаемое за действительное. Шлыков с ним был откровенен далеко не во всем. Зачем ему, к примеру, сообщать о строительстве собственного дома? Или о подношениях, что принимает. Надо же быть идиотом, чтобы рассказывать обо всем даже и другу. Нет, у любой откровенности есть свой предел.

— Значит, парились мы как-то с ним по полной программе в бане, — продолжил Шлыков, — и я возьми и спроси Ресина: какие имеешь планы по жизни? Так он мне вполне серьезно ответил, что хочет стать губернатором. Я аж на полке подскочил и чуть паром не обжегся.

"Как, — говорю, — губернатором?!"

"А вот так, — отвечает, — как тот солдат, что мечтает о генеральском чине". Я ему и сказал, что, между прочим, такие же планы сам вынашиваю, и посоветовал для начала пройти обкатку на должностях пониже и не сразу брать самую высокую планку. Вот такие, Гриша, дела. А вообще-то парень с головой, соображает и, несомненно, сильнее Рыжова. — Скажи, ты вот по банным делам силен?

— Откуда? Сами знаете, что я "морж". В этом кое-что еще могу посоветовать…

— А вот он будто всю жизнь банщиком работал. И все у него по полочкам, по-своему: чтобы печь была протоплена дровами, да не всякими, и чтобы чувствовался легкий-легкий запах дыма. А раскаленные камни надо по чуть-чуть сбрызгивать водой с добавкой капель мяты или эвкалипта. А чтобы попариться со всеми, как положено, заходами в парилку, да когда надо побиться веничком и окунуться в речке? И потом, есть еще последний, медовый, заход. Медовый! У нас ведь толком париться никто не умеет. А он говорит, что баня — это энергия из космоса! Так-то вот. Ничего, поработает в одной, другой службе, обкатается, а потом видно будет. Мне тоже замена потребуется. Да ладно об этом. Скажи, ты Веню или Ирину давно видел?

— Что-то случилось?

— Да, нет, просто спрашиваю, когда их видел?

— Ирину с неделю назад, а Веню и того больше. А в чем, собственно, дело?

— Ирина тебе ничего не говорила?

— Нет, а что она должна была сказать?

Шлыков как-то таинственно хмыкнул, помолчал, потом стал протирать очки. Это у него всегда как признак неуверенности: говорить что-то или не говорить.

— А то, — вздохнул наконец, — что к ней Веня недавно посватался.

— Вы что, Григорий Анатольевич, разыгрываете?!

— Нет, дружище, не разыгрываю. Сватался, набивался в мужья, а она отказала. Ты же знаешь, что Вениамин обожал все, что нравилось Рюмину. Рюмин Ирину любил и не скрывал этого. И Веня тоже глаз на нее положил. Вспомни их пляски, а какими любезностями он ее всегда осыпал!

— Да помню, как не помнить, но думал, шутит, мало ли чего по пьянке не сотворишь. Нет. Ирина об этом ничего не сказала.

— М-да-а, значит не захотела стать женой сына губернатора. Рюмину — отказ, Вениамину — от ворот поворот. И о чем же это говорит? О чем, как думаешь? Ладно, не ломай голову, сам скажу. О том, Гриша, что любит она тебя по-прежнему и очень даже сильно.

— А вы откуда о сватовстве узнали? Может, выдумка, розыгрыш?

— Не выдумка и не розыгрыш. Веня сам рассказал. Кстати, он сказал, что завтра Ирина уезжает. Он даже собирается ее проводить.

Наде о разговоре со Шлыковым Григорий говорить не стал. Зачем портить жене настроение, коли сам заварил всю кашу. Да, Надюша у него умница, она отличная домохозяйка, с ней легко и просто. А какого сына родила! Это же клад! Да, без сына он уже не может себе жизни представить. Ирина же порой вела себя как избалованный и капризный ребенок. Хотя он и сам нередко был с ней груб. Как же быть?… Провожать или не провожать? Что сказать на прощанье? А ведь и сказать-то нечего. Весь день Григорий ломал голову и все у него валилось из рук. Даже Надя, заметив это, спросила, уж не заболел ли? Обрадовался, когда она велела вечером сходить в магазин и купить сынишке молока с творогом. Выполнив ее просьбу, сказал, что немного погуляет в детском парке.

Сам же, вместо парка — на вокзал. Стояла сухая поздняя осень. Деревья у вокзала почти сбросили листву — куцые, полураздетые. Пристроившись за деревом, Парамошкин стал наблюдать за подъезжающими к привокзальной площади машинами. Чувствовал себя неуютно, будто совершал что-то неприличное. Вспомнил, как после первой поздки в Варшаву, радостный и довольный, спешил к своей Ирише… Какая у них любовь была тогда! А какие слова говорил ей: "солнышко мое", "ласточка моя", "желанная", "бриллиантик мой"! Она тоже страстно отвечала, распаляя его и без того жаркое тело. Как же все быстро перевернулось и изменилось!…

К перрону тихо подошел пассажирский поезд. До его отхода оставалось полчаса. Этим поездом Григорий когда-то отправлял Ирину к тетке. Тогда она не хотела ехать одна, но Рюмин ему уезжать запретил. Рюмин, Рюмин…

У входа на перрон остановился новенький "джип", и из него в длинном осеннем пальто выскочил Веня. Открыв заднюю дверцу, помог выйти из машины Ирине. Ирина модно одета и смотрится великолепно. Да, с ней ему всегда было приятно пройтись по центру города… Но к чему теперь-то ворошить прошлое? Нет, все-таки ревнует ее к Вене, да-да, ревнует. А вдруг поженятся? Вполне возможно, ведь теперь она свободная женщина. Они разговаривают, смеются, но он-то видит, что Ирина бросает по сторонам грустные взгляды, будто кого-то ждет. Кого?…

Парамошкин так и не подошел к Ирине; Веня же с ней простился. Григорий видел, как он чмокнул ее в щеку и помог подняться в вагон.

Поезд натужно дернулся, вагоны поплыли вначале медленно, неохотно, а потом все быстрей и быстрей стали удаляться от опустевшего перрона.

XLVII

— Алло, Денис! — еле расслышал я знакомый голос. — Это Грузнов, из Сочи.

— Слышу-слышу, Андрей Нифентьевич, здравствуйте, как вы там?

— Процедуры замучили. В море не окунуться, вот и хожу по процедурным кабинетам. А у вас какая погода?

Я глянул в окно: на улице как раз заметелил снежок.

— Снег пошел! — крикнул я радостно. — Зима!

— О-о, благодать-то какая! А чего новенького?

— Все нормально, Киса (так окрестили Федора Кошкина) завяз по уши. Дает показания по рюминским, вы знаете, о ком речь, и раскололся по Карасю. Оперобстановка терпимая, ничего сверхособого. Вы меня слышите?