Агата Кристи. Английская тайна - Лора Томпсон

«— Люди желают взять у нее интервью, узнать, что она думает о таких предметах, как студенческие беспорядки, социализм, мода для девушек, должен ли секс быть свободным, и о многом другом, к чему она не имеет ни малейшего касательства.

— Да-да, — сказал Пуаро, — весьма прискорбно, полагаю».[395]

Почти всего этого Агата избегала. Лишь время от времени откликалась на отдельную просьбу. Так было, когда Голландское общество бывших военнопленных попросило разрешения поставить «Десять негритят»: оказалось, что во время войны им попался экземпляр этой книги, они сделали из нее пьесу и показали в концлагере Бухенвальд. Разумеется, это была совершенно особая просьба. Обычно она писала Корку нечто вроде того, что написала в 1951 году, когда ее попросили вести колонку в «Пикториал пресс»: «Постарайтесь избавить меня от этого, если только Вам самому это не кажется исключительно важным». «„Санди экспресс“ грозится позвонить Вам и попросить принять участие в некой новой публичной анкете, — писал Корк в том же году. (Один из вопросов — „Что Вам больше всего не нравится в Вашей профессии?“ — Полагаю, именно публичность?)». В 1953 году она неохотно согласилась на фотосессию и тут же пожалела об этом. «Послушайте, Эдмунд, я что, должна это терпеть? Меня можно будет оттуда везти прямо в психиатрическую клинику. Вот что я Вам скажу: отныне и впредь — никаких фотографирований. Не понимаю, почему меня нужно постоянно унижать и заставлять страдать». («Похоже, нам придется иметь дело минимум с тремя фотографами каждую неделю!» — писал Корк в следующем году.) В конце 1953 года приглашение выступить в программе «Панорама» было отклонено: «Боюсь, миссис Кристи решительно считает, что впредь ей не следует появляться на телеэкране ни при каких обстоятельствах. Она, как я уже говорил Вам, весьма застенчива и ненавидит публичность в какой бы то ни было форме». Это повергало в смятение ее американских агентов. «Но хоть когда-нибудь Агата Кристи согласится на интервью?» — спрашивали они в 1965 году.

И в этом заключался еще один парадокс. Чем более знаменитой становилась Агата, тем больше замыкалась она в своей частной жизни: ее сады, ее домик на раскопках с видом на пустыню, узкий круг родных и друзей, ее писания. А публике вместо всего этого демонстрировали некий конструкт под названием «Агата Кристи». В глазах всего мира она стала скорее некой данностью, нежели реальной личностью.

Время от времени она все же позволяла себя сфотографировать — так появились, например, снимки, сделанные Ангусом Макбином на ее шестидесятилетие: лицо Агаты излучает радостное сияние, утопая в меховом воротнике одной из ее многочисленных шуб на премьере ее пьесы («Это лучшая пьеса из тех, что вы пока написали, дорогая», — говорили ей после премьеры «Свидетеля обвинения» в «Друри-Лейн»). Иногда она давала интервью, в которых, в сущности, почти ничего о себе не сообщала. И старательно культивировала образ «королевы детектива», «герцогини смерти», дамы, являющей собою столп общества (с игрой в бридж как непременным атрибутом), «поимевшей, однако, с убийств денег больше, чем Лукреция Борджиа», писала «Санди экспресс» 20 ноября 1935 года. Что за полезное создание была эта «Агата Кристи»! Даже когда ее создательница выплескивала наружу собственные сокровенные чувства, что часто делала в околовоенные и военные годы, никто этого, в сущности, не замечал, ибо мир был зачарован феноменом «Агаты Кристи».

Агата еще больше запутала ситуацию, создав персонаж по имени Ариадна Оливер — литературное воплощение «Агаты Кристи». Миссис Оливер, впервые появившаяся в сборнике рассказов «Расследует Паркер Пейн», — грузная седовласая дама, которая пишет детективные истории об убийствах, ест яблоки и обременена необходимостью общаться с воображаемым детективом, финном Свеном Хьерсоном, которого на дух не переносит («Разумеется, он придурок, но публике нравится»). Великолепная шутка, и миссис Оливер — великолепное создание, но она не Агата, хотя иногда и говорит ее голосом:

«Рабочий стол, ее машинка, черный кофе, яблоки повсюду… Какое блаженство, какое восхитительное уединенное блаженство! Какую ошибку совершает писатель, выходя из своей тайной крепости. Писатели всегда были застенчивыми, необщительными созданиями, компенсировавшими отсутствие склонности к публичной жизни тем, что придумывали себе собственный круг собеседников и общались с ними.

— …Это правда, я не очень умею общаться с людьми.

— Я обожаю людей, а вы? — радостно воскликнул Робин.

— Нет, — твердо ответила миссис Оливер.

— Не может быть! В ваших книгах столько замечательных людей.

— Это другое дело…»[396]

Но знаменитая «застенчивость» Агаты была иного свойства, нежели у Ариадны Оливер. Как многое в ее поздней жизни, она несла на себе печать событий 1926 года. В молодости Агата не обнаруживала никаких признаков робости, напротив — ее поведение во время Имперского тура можно назвать каким угодно, только не робким: тогда она охотно общалась с людьми и без тени сомнения согласилась погостить у Беллов в Австралии, хотя прежде никого из них не знала. Она также снималась для «Скетч» (в том числе с совсем маленькой Розалиндой), и в ее тогдашних книгах не было и следа отвращения к публичности. Она ей даже нравилась. В те времена, как можно предположить, известность играла для нее второстепенную роль. Тем не менее можно себе представить, что, останься Агата женой Арчи, она не стала бы впоследствии такой замкнутой. Ненависть к публичности, безусловно, ведет свое начало от того эпизода ее печальной известности, когда журналисты создали вокруг нее миф, который не просто искажал реальность, а основывался на том, чего вовсе не существовало и что они сами придумали. Однако имелась и еще одна, более тонкая причина: ей было недостаточно ненавидеть публичность, она хотела, чтобы публика знала об этой ее ненависти. Так она продолжала бороться с какими бы то ни было рецидивами подозрений, будто ее тогдашнее «исчезновение» было организовано в рекламных целях.

Конечно, если бы Агата осталась женой Арчи — это, разумеется, всего лишь предположение, — может, она никогда и не стала бы «Агатой Кристи». Почти наверняка она и выглядела бы по-другому. Ее грузный, тяжеловесный облик был защитой от душевных ран, а после войны она стала еще массивнее и утратила последние следы привлекательности, которой обладала для такого человека, как Стивен Гленвилл, еще лет в пятьдесят с небольшим. Теперь она весила около 95 килограммов, у нее страшно опухали ноги, и поэтому она так не любила фотографироваться. На снимках, сделанных в Гринвее, мы видим спокойную, весьма величественную даму с приветливой улыбкой, проницательным взглядом и — иногда — с одним из манчестерских терьеров,[397] восседающим у нее на коленях как крохотный рыжевато-коричневый с черным олененок. Эти фотографии очаровательны, но они сугубо личные. Внешний мир был куда менее снисходителен, что Агата слишком хорошо знала.