Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey

Якоб утверждает, что Просвещение имело северное происхождение - "начало европейского Просвещения во многих случаях можно проследить в Англии и Голландской республике после "Славной" революции", а затем переместилось во Францию: "К 1750 году Просвещение покинуло свои северные корни и стало удивительно парижским". Но если бы оно оставалось удивительно парижским, то, возможно, и не осталось бы вовсе. Создание энциклопедий и остроумие салонов, если бы они не работали в рамках все более буржуазной цивилизации, возглавляемой поразительно инновационной Британией, привело бы (как это произошло во Франции) к воздушным шарам и военным сигнализациям, а не к паровым двигателям и железным дорогам. Героический инженер/предприниматель, такой как Бру-нель (англичанин, но сын изгнанника из Франции), не добился бы победы. Якоб отмечает, что "инженер-строитель [доков, каналов и дорог] появился в Британии к 1750 г.; его французский коллега был военным. ...стоящим в стороне... ...стоящий в стороне от предпринимателя". С 1747 г. француз заканчивал государственную школу École nationale des ponts en chaussées. Британские инженеры, такие как Брюнель, напротив, заканчивали частную школу коммерческой практики и общественного духа.

Джейкоб пишет, что "Просвещение вернулось в Англию, страну своего рождения [1680-е годы], в основном в результате Американской революции". Она имеет в виду политическое просвещение, поскольку Англия, а затем и Шотландия так и не отступили от научной и практической сторонуы К 1750 г. в Эдинбурге, а в 1765 г. в Бирмингеме, а еще раньше в далекой Филадельфии уже практиковалось другое, гораздо более практическое направление британского просвещения. Угольные шахты Нортумберленда к 1740-м годам были оснащены двигателями Ньюкомена, которые откачивали воду и позволяли разрабатывать самые глубокие угольные шахты в Европе, но только в XIX веке эти чудеса затронули многие другие сферы экономики. Джейкоб спрашивает инженеров и изобретателей: "Можем ли мы представить себе промышленную революцию без Томаса Ньюкомена, Дезагюльера, Джона Смитона или Джеймса Уатта? "Верно, не можем. Но инженеров создала буржуазная переоценка, а не высокие теории в науке. Вернее, высокие теории в науке, а также инновации в литературе, в бирмингемских игрушках, в живописи, в паровой технике, в журналистике, в теологии, в музыке, в проектировании портов, в философии, в конституциях - были, по выражению Дэвида Ландеса, различными "проявлениями общего подхода. . . . Реакция на новые знания... едина, и общество, закрывающее глаза на новизну из одного источника, уже закрывает их на новизну из другого "16 . Экономический историк Пе-тер Матиас писал, что "и наука, и техника [в Великобритании начала XIII века] свидетельствуют о том, что общество становится все более любопытным, все более ищущим, все более находящимся в движении, в поиске, в попытках, все более стремящимся экспериментировать, желающим совершенствоваться." Оригинальность японских цветных гравюр XVIII в., изображающих "кипящий мир" проституток и актеров кабуки, свидетельствует об открытости к новизне, которую можно увидеть и в купеческих академиях Осаки конца XVII в. Но до 1868 г., увы, в условиях консерватизма Токугава, это были ласточки без источника. Не наука была ключом к двери в современность, а более широкое согласие разрешать и уважать инновации, открывать глаза на новизну, пробовать.

Если бы Османская империя, империя Цин или японский сёгунат в достаточной степени поддерживали торговлю и инновации, чтобы преодолеть свои опасения по поводу сохранения государственной власти, - поощряли бы инновации и пробовали их, а не подавляли, - то они, а не европейцы, оказались бы на первом месте. Но вместо того чтобы воспользоваться преимуществами своих высокоразвитых культур и наук, восточные государства Китая, Японии, Индии и Ближнего Востока, а также многие европейские режимы (вспомним Контрреформацию в Польше и Испании) в XVII-XVIII веках, как убедительно доказывает Голдстоун, перешли к интеллектуальному конформизму, совершенно несвойственному их прежней открытости идеям. Именно в это время северо-западные европейцы, да и немногие в Восточной Пруссии, пробудились от своих догматических трущоб. Однако без радикального изменения отношения к инновациям ради оптимистических надежд на славу в обществе, вновь преклоняющемся перед буржуазными добродетелями, с небольшим (для вас) денежным профитом на стороне, само интеллектуальное пробуждение в Европе не обогатило бы мир. Открытие аналитической геометрии через три века после того, как ее изобрел араб, открытие химических принципов, известных сотни лет в Китае, постановка вопроса о религии через много веков после того, как этим занялись искушенные ученые в Багдаде, Дели, Пекине, или, скажем, в Афинах и Иерусалиме, не принесли бы никаких промышленных плодов.

Православное христианство отличалось от католического лишь несколькими незначительными доктринами (filioque; безбрачие священнослужителей), и тем не менее в одном из уголков католического Запада начался рост, в то время как православный мир стагнировал. Этот случай (о котором говорит историк техники Линн Уайт) показывает, что риторика, враждебная коммерческим ценностям, оттягивает на себя их влияние, а в противоположность ей - важность буржуазной переоценки. Социолог сравнительной религии Майкл Лесснофф с одобрением резюмирует высказывания Уайт по этому поводу: "В греческом христианстве влияние классической греческой культуры было значительно большим [чем на Западе], включая обесценивание философами технологий, экономической деятельности и активной жизни в целом. . . . Механические часы, широко распространенные в западных церквях, были запрещены в ортодоксальных". На Западе, напротив, ньютонианские англикане приняли часы за центральную теологическую метафору, а карманные часы, обнаруженные в поле, - за главный аргумент в пользу существования Бога.

Новое буржуазное общество было прагматичным и не утопичным, но и немного безумным - безумием, которое охватило европейских мужчин и женщин, как только они поверили, что они свободны, имеют право на свободу и должны действовать. Джоэл Мокир приводит в пример безумие братьев Монтгольфье и их запуск овцы, петуха и утки на воздушном шаре в 1783 году в Версале. (Бен Франклин наблюдал за многими подобными подъемами, а во время одного из них, работающего на водороде, ответил скептику по поводу его полезности: "Сэр, какая польза от новорожденного ребенка?"). Неумолимый прогресс инноваций никогда не подвергался серьезным сомнениям начиная примерно с 1800 года. Некоторое время во время Великой депрессии многие сомневались (хотя экономический историк Александр Филд показал, что 1930-е годы в США были на самом деле необычайно прогрессивным временем в области технологий). Но после войны последовал величайший с тех пор инновационный бум 1950-1973 годов, который, хотя и меньшими темпами, продолжал облегчать бедность во всем мире.

То, что не было доступно в XVIII веке, - это огромный запас изобретений, которые еще предстояло придумать, включая институциональные изобретения, позволяющие сотрудничать массам людей без угрозы удара и меча. Именно поэтому Китай и Индия, повторимся, могут сегодня развиваться темпами, немыслимыми в XVIII и