Отсюда и в вечность - Джеймс Джонс

— Другими словами, ты не хочешь бросать его? — резюмировала Жоржетта.

— Конечно не хочу!

— А что с ним будет, когда мы уедем в Штаты?

— Как сказать… Может, я и не поеду в Штаты.

— Так ты ведь уже билет заказала, — возразила Жоржетта. — Так же, как и я.

— Ну и что? Я всегда могу отказаться от билета, — сердито сказала Альма.

Этот разговор происходил вечером, на пятый день поело начала войны, в спальне Жоржетты, куда Альма вошла из ванной, соединявшей ее комнату с комнатой подруги.

Прюитт об этом ничего не знал. Вообще он ничего ни о чем не знал. Он сидел на диване в гостиной, а неподалеку от него — так, чтобы можно было дотянуться, — стояла бутылка с рюмкой. Он приходил в исступление, если они вдруг оказывались не там.

Единственное, к чему он проявлял какой-то интерес, было вино. Для него в вине было что-то сверхъестественное, таинственное — в том, как оно вместе с кровью теплом разливается по венам и озаряет все ярким светом. В вине, он верил, есть что-то удивительное, что-то священное. Если знать, как нм пользоваться.

Ты пьянеешь, поднимаешься до определенной точки, затем некоторое время ровно плывешь в этом блаженном угаре, а когда чувствуешь, что угар ослабевает и что ты начинаешь катиться под откос, добавляешь глоток-другой. Если этого не сделать, будет худо.

С вином надо все рассчитывать точно. Если переберешь, то сразу потеряешь сознание или дело кончится рвотой. И в том, и в другом случае отрезвление, когда оно наступает, сопровождается крайне неприятным ощущением. А если позволишь угару слишком ослабнуть, то разум начнет оттаивать, как оттаивает замерзшая грязь под лучами солнца.

В свое время он достаточно повидал замерзшей грязи: там, в форту Майер; и во время зимних маневров па территории форта Беннинг в штате Джорджия; в штатах Монтана и Северная и Южная Дакота он видел грязь, замерзшую до такой степени, что она, подобно потоку лавы, отдирала подошвы от ботинок. Но грязь, когда по ней ударяет солнце и она начинает оттаивать, — такая грязь страшнее всего. Она может затянуть, как трясина. Боже упаси попасть в такую грязь.

Когда имеешь дело с вином, надо все рассчитывать очень точно. Как при решении задачи в математике. Нужна большая собранность и чертовски огромная сила, чтобы балансировать на туго натянутой наклонной проволоке и не упасть. Потому что, хотя и высоко ты забрался, а тебе все время хочется быть еще выше — ведь так удивительно хорошо на высоте. Вот здесь-то и требуется сила воли — чтобы не полезть выше. Да, чтобы быть настоящим алкоголиком, профессионалом, нужны собранность и умение, энергия и сила волн и очень много мысли. Жалким пьянчужкой может быть всякий. Но стать настоящим алкоголиком…

Все теперь толкуют об алкоголиках и бесхарактерности, слабости, во всех книгах об этом пишут, всячески поносят зеленого змия, но все это полнейшая чепуха. Почему все, кто пишут об алкоголиках, обязательно проводят знак равенства между словами «алкоголик» и «бесхарактерность», «слабость»? Потому что они не знают того, о чем пишут, — вот и все. Жалкие невежды. Берутся доказать миру, что алкоголизм — дело никчемное и что каждый дурак может стать алкоголиком.

Нет, это не так. Не каждый дурак может стать, алкоголиком. Настоящим, крупным алкоголиком. Потому что дурак не способен ни на что настоящее, ничего он не может сделать как следует. Чтобы быть настоящим алкоголиком, нужны большая собранность, энергия, сила волн…

Труднее всего бывает первые двадцать — тридцать минут, когда просыпаешься утром. Пока первый глоток не заберет тебя как следует. Тут надо идти на хитрость: вместо того чтобы спать восемь часов подряд — спать два раза в сутки по четыре часа. В общем спишь столько же, зато пары дополнительных рюмок перед тем, как заваливаешься спать, вполне хватает на эти четыре часа, пока не проснешься. В каждом деле свой секрет. И все-таки самое трудное но это. Самое трудное — это когда ты забрался высоко-высоко. Чудодейственная жидкость разливается теплом по всему твоему телу, туман вдруг рассеивается, уступая место чудесной погоде, солнце начинает светить ярче и ярче, и все выглядит светлым, чистым, четко очерченным, как это бывает после небольшого, освежающего дождя; вот здесь-то и начинается самое трудное — обуздать свое желание, удержать себя и не добавлять, как бы тебе этого ни хотелось. Вот где сказывается различие между специалистом своего дела и любителем. Вот где можно отличить настоящего мужчину от юнца.

Преисполненный гордостью за самого себя, счастливый от сознания собственного совершенства, будучи в самом благодушном настроении духа, Прюитт потянулся за бутылкой. Было самое время принять очередную дозу лекарства.

Какое же сегодня число? Ха-ха! Какая разница! У тебя все еще впереди. Целые годы.

Вдруг его обуял прилив неукротимого оптимизма. Ему вдруг пришла в голову мысль попытаться побить мировой рекорд — рекорд, который существовал в Америке с незабываемых дней разгула девяностых годов, со времен знаменитого гуляки Джима Брейди. Бронзовые таблички с именем Прюитта будут укреплены на всех винокуренных заводах Луизвиля, фабричная марка «Прюитт» приобретет всемирную известность. В ПАМЯТЬ О РОБЕРТЕ ПРЮИТТЕ, ОБЛАДАТЕЛЕ МИРОВОГО РЕКОРДА… Ведь этот рекорд на протяжении жизни последних пяти или шести поколений неизменно находится в руках американцев. Как и многие другие рекорды. Да, что и говорить! Америка — великая страна. Самые большие апельсины и грейпфруты — в Америке. Самые… Самые…

Прюитт быстро встал и с рассеянным взглядом прошел через комнату к веранде, но светомаскировочные шторы на дверях были уже спущены. Он повернул обратно, вошел в кухню и сел.

В спальне Жоржетты, запертой на ключ — Жоржетта теперь запиралась на ночь — был слышен ее голос:

— Знаешь, говори, что хочешь, а я уверена: рано или поздно беды не миновать. Я превратилась в комок нервов. Так дальше продолжаться не может.

И та, и другая это понимали, но ни та, ни другая не знали, что делать. Все, что они могли придумать, они уже сделали. Но в конце концов ход событий ускорил сам Прюитт.

На восьмой день войны, в полдень, просматривая очередную газету, он остановил свой взгляд на одной заметке. Теперь он снова регулярно читал газеты, а вернее сказать, пробегал глазами по страницам рассыпанных па них черных знаков, но в этой заметке, когда он на нее наткнулся, были не знаки, а слова. Заметка была маленькая, находилась на одной из последних страниц, и в ней говорилось о том, что утром седьмого декабря охранники тюрьмы в Скофилде распахнули ворота и выпустили заключенных, чтобы они разошлись по своим подразделениям.

В свое время Уорден говорил ему, что он может избежать кары только в одном случае — если японцы или еще кто-то нападет на остров, и тогда всех заключенных выпустят и пошлют воевать. Тогда Прюитту такое предположение Уордена казалось вещью маловероятной, но именно так и случилось.

Все вдруг стало на свое место и обрело для него смысл. Он почувствовал, как его разум медленно выбирается из замерзшей грязи. Все, оказывается, очень просто: ему нужно только добраться до своей роты, не попав в лапы военной полиции. Отыскав обмундирование, он вынул из письменного стола крупнокалиберный револьвер, каким обычно вооружают полицейских, проверил, все ли патроны в барабане на месте, и положил еще несколько штук в карман.

В последнем абзаце газетной заметки говорилось, что за недельный срок, прошедший с момента освобождения заключенных, в тюрьму было доставлено рекордно малое число новых преступников. Очень хорошо. Но ему бы очень не хотелось быть одним из этих немногих. Только бы добраться до роты!

Заткнув револьвер за пояс, Прюитт обвел взглядом комнату, проверяя, не забыл лн чего: ведь вот-вот он должен будет покинуть этот дом, и покинуть, по-видимому, навсегда. Увидев листок с полным текстом «Блюза сверхсрочника», Прюитт взял его, тщательно свернул, заложил в записную книжку с названиями любимых книг, затем положил в нагрудный карман и застегнул пуговицу. Потом сел и стал ждать, когда появятся девушки.

Альма и Жоржетта, вернувшись вечером с работы, увидели его, сидящего в гостиной с газетой в руке. У него был вполне ясный взгляд. Он побрился, вымылся, переоделся и даже расчесал волосы, которые к этому времени уже изрядно отросли.

Обе были так поражены, что не сразу сообразили, что он переоделся в военную форму.

— Если бы у меня было хоть вот столечко ума, — сказал он, сгорая от нетерпения, сияя от счастья и протягивая им газету, — я вернулся бы еще в воскресенье утром, как меня и подмывало сделать. Черт бы меня побрал, ведь если бы я сразу пошел на береговые позиции роты, я, может быть, был бы там даже раньше всех.

Альма взяла газету, прочитала и передала Жоржетте.