Новый мировой порядок - Анатолий Уткин

Британия расходует в мирное время на военные нужды 589 дол. на жителя страны при общем уровне ЕС в 333 доллара (США — 1016 дол.). Доля расходов на собственно вооружения одна из самых высоких в Европе — 39,6 % военного бюджета[954]. Она содержит современные ядерные подводные лодки и хорошо подготовленную армию. О движении в этом направлении говорит новое желание Британии возглавить формирование коллективной военной политики, признание в Европе своего отставания в военной сфере — что ярче прочего продемонстрировала югославская операция. Бывший военный министр в британском консервативном кабинете М. Портильо видит в тяге к Европейскому политическому союзу политику, которая «в лучшем случае является не-американской и совершенно возможно станет антиамериканской»[955]. Но Британию «извиняет» ее роль наиболее верного союзника Америки в Ираке.

Германия. Прежнее особое политическое положение Франции как основного мотора западноевропейского развития, как «первой среди равных» теперь переходит к Германии, чей ВВП достиг 3 трлн. дол. в 2006 г. Она получает уникальный исторический шанс. «Впервые, — справедливо указывает Дж. Нью-хауз, — Германия окружена ориентирующимися на нее соседями и рынками. С Австрией, большинством скандинавских стран, вошедших в ЕС, и с Бенилюксом, уже входящим в Европейский союз, Германия находится в центре неформальной, но отчетливо обозначившейся группы стран; Бонн желает распространить границы этого блока на восток, чтобы включить в него государства Центральной Европы»[956].

Для реализации объединительных программ ЕС необходим лидер. Европейцы начинают смотреть на эффективную Германию как на такого регионального координатора. В определенном смысле Европейский союз все больше возглавляется социал-демократической Германией, заручившейся отчасти вынужденной поддержкой французов и англичан. Некоторые специалисты в отношении ЕС уже говорят: «Куда пойдет Германия, туда пойдет и Европа». Сами немцы подчеркивают, что география и история поместили ее в центр европейского развития» (любимое выражение бывшего министра иностранных дел ФРГ Г.-Д. Геншера). На новой приливной волне интеграции германская мощь характеризуется в русле идеи, что «в мире будущего не азиатский блок, а Великая Европа, ведомая Германией, объединяющая высокую технологию Западной Европы с высококвалифицированной рабочей силой послекоммунистического Востока, будет главным экономическим блоком мира»[957]. Британский дипломат признает: «Если вы спросите в любой европейской стране, какие связи являются для данной страны самыми важными, ответом неизменно будет — с Германией, хотя и сказано это нередко будет сквозь зубы»[958]

Уход России из Восточной Европы открыл обширный политический вакуум, в который продолжает входить крупнейшая индустриальная страна континента, что становится твердым основанием для лидерства Германии в новой Европе. Берлин действует достаточно осторожно, не желая повторения ошибок прошлого, не желая раньше времени ожесточать европейское окружение, пытаясь выиграть время за счет «скромного» поведения, за счет сговорчивости сегодня. Как говорят некоторые эксперты, Германия хотела бы смотреть на Восток и видеть Запад, то есть за счет укрепления позиций в Восточной Европе повысить свою значимость в Западной Европе.

Немецкие политики вырабатывают новую платформу для национального геополитического подъема. В любом практическом смысле связка Париж-Берлин проецируется как основа западноевропейского центра, особенно если речь идет об отношении к трансатлантическому партнеру. При этом отметим смещение акцентов. На этапе от Аденауэра до Коля речь шла о «европеизированной Германии». При канцлере Шредере встает вопрос о «германизированной Европе». В любом случае очевидно смещение западноевропейского центра притяжения от оси «Лондон-Париж» значительно восточнее. Но при этом Франция уже не имеет в своих руках ничего похожего на предвоенную «малую Антанту» (Югославия, Чехословакия, Румыния), ни верной себе предвоенной Польши. Все эти страны, раздробленные и ослабленные, перешли на германскую орбиту. Вектор сил совершенно очевиден, интересы главных игроков разнятся буквально диаметрально: Германия устремлена в Центральную и Восточную Европу, а Франция — на Магриб. В противовес французам немцы говорят, что их Алжир лежит на востоке Европы.

Руководство Христианско-демократического союза Германии предупредило французов: «Никогда более не должна повториться ситуация с дестабилизирующим вакуумом власти в Центральной Европе. Если европейская интеграция не поможет, то у Германии появится искушение создать собственные инструменты безопасности для стабилизации Восточной Европы»[959]. Это довольно старые аргументы, много раз использованные в XX веке: Германия должна быть щитом Запада на европейском Востоке, а для этого она должна возглавить блок центрально- и восточноевропейских государств, свою старую «Миттельойропу».

Германские политические круги так определяют значимость валютного союза ЕС: «Введение единой валюты является актом не экономической политики, а проявлением суверенности — стало быть, преимущественно политическим актом. Объединением своих валют Европа избрала автономную дорогу в будущее»[960]. В мае 1999 года Фишер и министр обороны Р. Шарпинг призвали к быстрому развертыванию общих сил ЕС с целью контроля над конфликтами в Европе даже без участия Соединенных Штатов. Косовский конфликт, по мнению Фишера, показал необходимость создания таких сил для обеспечения будущего Европы.

Германия, завершающая внутреннее переустройство и впервые так открыто посылающая свои вооруженные силы за прежние натовские пределы, в общем и целом солидаризировалась с Францией, а не с Британией. Канцлер Шредер заявил о том, что «существует угроза проведения Соединенными Штатами одностороннего курса». А тогдашний министр иностранных дел Фишер в американской прессе указал на «растущую тенденцию в американской политике избегать многосторонних решений, что Европа рассматривает как вызов своей политической власти»[961]. Стало яснее, чем прежде, что можно говорить о германо-французском кондоминиуме в Европе, значительно расходящемся с линией Лондона на привлечение к европейским делам Вашингтона. Германия все еще опасается быть флагманом европеизма, но она уже, в лице канцлера Шредера, выразила свой «легитимный» интерес к западноевропейскому самоуправлению, где видит для себя место лидера.

Увы, деликатная осторожность не является немецкой добродетелью. Самостоятельность Германии в югославском вопросе уже напугала европейцев в 1991 году, когда германское правительство неожиданно признало суверенитет двух тогдашних республик Югославии, что обрекло югославское государство, но обеспечило германское влияние в Словении и Хорватии. Определенное время после словенско-хорватского выпада Г.-Д. Геншера Бонн вел себя сдержанно и инициативой во время кризиса 1993–1994 годов в Боснии владели французы с англичанами, затем передавшие эстафету американцам. Но уже в 1999 году в небе над Югославией появились самолеты люфтваффе.

А германские танки впервые вышли за границы Североатлантического блока — в Македонию. Не подходит ли к концу период германской сдержанности?

Германия пока не заинтересована в сворачивании американского военного присутствия в Европе: ведь тогда экономическая сверхдержава ФРГ будет определенно зависеть от двух европейских военных сверхдержав — Франции и Британии. Бундесвер уже вышел за зону ответственности НАТО, но ФРГ еще ограничена в военном росте. В косовском вопросе канцлер Шредер выступил энергичным союзником американцев. (Не было ли в этом желания показать, кто в Европе держит ключи от Балкан? В США поневоле вспоминают, что это уже третья за столетие активизация Германии на Балканах.)

В Америке особые претензии к Германии касаются оценки роли США в германском объединении. Не забыли ли в Бонне и Берлине, что в 1989–1990 годах именно американская администрация была той опорой, на которую опирались немцы в процессе германского воссоединения, воспринимавшегося в Париже и Лондоне с таким подозрением? «Это была более чем поддержка. Президент Буш и его советники проявили большое искусство не только защищая дело объединения немцев перед советским президентом Михаилом Горбачевым, но также сумев заручиться его согласием на принятие Большой Германии в качестве интегральной части НАТО. Люди Буша сделали это без дополнительных просьб»[962]. Париж и Лондон обостренно реагировали на слова президента Буша, что Америка и Германия будут «партнерами по лидерству» (июнь 1989 г.) за четыре месяца до падения Берлинской стены. В Западной Европе остро ощутили опасность возникновения особых американо-германских отношений, в тени которых Париж и Лондон могут играть лишь второстепенную роль.