Неожиданная Россия (СИ) - Волынец Алексей Николаевич

В том же 1840 году генерал Павел Граббе (талантливый военный разведчик в эпоху войны с Наполеоном и участник одного из тайных обществ декабристов) докладывал в рапорте военному министру Александру Чернышеву (кстати, еще один руководитель военной разведки в 1812 году) о деятельности польских перебежчиков: «По словам лазутчиков, эти дезертиры доставили горцам первое сведение о бедственном положении форта Лазарева и подали первую мысль о нападении на оный, принимая на себя и исполнение этого предприятия. Они-то изобрели новый род оружия – длинный шест, к одному концу которого прикрепляется коса, чтобы колоть и рубить, а к другому крючья, чтобы влезать на крепостные стены. Ныне это оружие находится у горцев в значительном количестве. Они производят съемку атакуемых мест, подают нужные советы для организации сборищ, а при штурме идут всегда в голове колонны. Между ними особенно отличается своей предприимчивостью унтер-офицер одного из Черноморских линейных батальонов, служивший капитаном артиллерии в польской армии во время мятежа 1831 года».

«Новый род оружия», о котором говорит генерал Граббе, это на самом деле традиционное оружие польских повстанцев – косами, переделанными в пики, польские «косиньеры» сражались с русскими войсками еще во время восстания Костюшко в конце XVIII века, а затем во время мятежа 1830-31 годов. Оказавшись на Кавказе, польские дезертиры научили горцев применению своего традиционного оружия.

Упомянутый генералом Граббе «унтер-офицер одного из Черноморских линейных батальонов, служивший капитаном артиллерии в польской армии во время мятежа 1831 года», это по-видимому некто Барановский, командовавший отрядом у черкесов. Правда, когда Барановский попытался уехать в Турцию, чтобы оттуда вернуться на родину, черкесы сдали его русским властям.

«Покинуть москалей»

Именно социальная отсталость северокавказских народов, сохранявших родоплеменные отношения и традиционное рабство, была главным препятствием для массового дезертирства солдат из кавказских полков. Лишь те дезертиры, которым удалось породниться и вписаться в родовые семьи горцев, могли рассчитывать на отношение как к своим. Прочие всё равно оставались пусть и полезными, но чужаками, а зачастую являлись просто удобным товаром для размена и продажи. Особенно это касалось самых многочисленных на Северном Кавказе черкесских племён, в значительной мере сохранявших язычество.

Если на востоке Кавказа, в Чечне и Дагестане, принявшие ислам дезертиры часто становились почти своими, то совсем иначе обстояло дело у язычников-черкесов. Например, в 1815 году русские военные власти заключили с одним из черкесских князей весьма колоритный договор, хорошо отражающий нравы, царившие тогда в том регионе. Русские возвращали главе черкесского племени одиннадцать беглых рабов и официально прощали ему убийство трех русских солдат. Взамен горцы выдали троих дезертиров, их ружья и амуницию, поклявшись у своих священных деревьев верховным богом Тхашхо впредь не совершать набегов и выдавать перебежчиков.

В 1837 году британский разведчик Лонгворт доносил в Лондон, что у черкесских племен насчитывается несколько сотен рабов-поляков из дезертиров. Англичанин сообщал, что черкесы продавали поляков в Турцию и даже приводит среднюю цену – 4 ливра за голову (примерно 25 рублей серебром, в три-четыре раза дешевле средней цены на русского крепостного тех лет).

Примечательно, что царское правительство имело вполне официальный прейскурант цен по выкупу пленных на Кавказе – так в 1841 году солдат или рядовой казак «стоил» 10 рублей серебром. Естественно, продавать пленных турецким купцам было выгоднее. Тем более что русское командование не всегда имело на руках полновесное серебро, пытаясь расплачиваться за пленных бумажными ассигнациями и даже непонятными для горцев векселями…

На другом конце Кавказа, в Чечне и Дагестане, имамы Гази-Мухаммад и Шамиль с переменным успехом пытались вместо разрозненных племён создать единое исламское государство и оказать более организованное сопротивление России. Поэтому здесь горцы под предводительством исламских «мюридов» рассматривали дезертиров не как доставшийся бесплатно товар на обмен и продажу, а как полезный ресурс для сопротивления. Ведь даже у имама Гази-Мухаммада (Кази-Магомет в русском произношении тех лет), первым на Кавказе объявившим «газават», священную войну России, только один дед был известным исламским ученым-«алимом». Происхождение второго деда было совсем иным – как свидетельствовали слухи среди горцев, записанные сосланным на Кавказ в рядовые солдаты декабристом Бестужевым-Марлинским – этот предок первого имама Чечни и Дагестан как раз был русским дезертиром, бежавшим из императорской армии во время одного из кавказских походов XVIII столетия…

Пытаясь организовать регулярное сопротивление Российской империи сторонники «газавата» не плохо различали национальный состав противостоящих им войск и знали об антирусском восстании в Польше. Поэтому, как свидетельствуют очевидцы, в 30-е годы XIX века русские солдаты, сдаваясь в плен горцам-«мюридам», чтобы остаться в живых, нередко кричали: «Поляк! Поляк!»

Современники упоминают, как в ставке имама Шамиля в ауле Ведено торжественной стрельбой из ружей и имевшихся нескольких пушек приветствовали перешедшего на сторону горцев офицера русской армии польского происхождения Александра Русальского. Амбициозный поляк принял имя Искандербек, обещал Шамилю устроить серебряные рудники в горах и усовершенствовать его укрепления. Однако вскоре у перебежчика возникли раздоры с приближёнными имама, он попытался бежать уже от горцев, был захвачен русскими солдатами и приговорен за дезертирство к расстрелу.

В 1847 году, когда русские войска штурмовали аул Салты в Дагестане, со стороны осаждённых несколько ночей чей-то голос кричал на польском, призывая солдат и офицеров польского происхождения «покинуть москалей».

«Жидко брызжешь – не попадешь!»

Но большинство дезертиров Кавказа составляли не «инородцы» и «иноверцы», как мусульмане-татары или поляки-католики, а вполне православные русские люди.

Участник кавказской войны генерал-лейтенант Василий. Потто (из русских немцев) описал один очень колоритный эпизод, произошедший в августе 1824 года во время похода русского отряда против кабардинцев за реку Уруп: «Во время перестрелки, среди черкесов заметили беглого русского солдата. Правая рука у него была оторвана по локоть, но он проворно управлялся левой и при помощи подсошек стрелял с замечательной меткостью. Заряжая винтовку, он хладнокровно и как бы дразня солдат, распевал русскую песню: «Разлюбились, разголубились добры молодцы»… Точно заколдованный стоял он на высокой скале, осыпаемый пулями, и только когда некоторые из них ложились уже очень близко, он громко кричал: «Жидко брызжешь – не попадешь!» и, припадая к подсошкам, посылал выстрел за выстрелом. Дезертир очень злил солдат…»

За два дня боёв русские разгромили кабардинцев, взяли много пленных, но так и не смогли найти безрукого дезертира-снайпера, никто из черкесов его не выдал.

Дезертирство и переход на сторону неприятеля всегда считались самым тяжким воинским преступлением. «Военно-уголовный Устав» Российской империи 1839 года предусматривал за оставление части наказание в виде 500–1500 ударами розг или шпицрутенов. За второй побег дезертиру полагалось до трех тысяч ударов, что де-факто означало мучительную смертную казнь. В военное время переход или попытка перехода карались расстрелом, в особых случаях по усмотрению суда – повешением.

Однако, все долгие годы Кавказской войны дезертирство не прекращалось. Как уже указывалось выше полки «Кавказской линии» формировались по остаточному принципу второсортными, нелояльными или наказанными солдатами и офицерами. Некоторые форты Черноморской береговой линии, по словам современников по сути «обратили в острог штрафованных».

По официальным отчётам воевавшего на Кубани в черкесских районах Тенгинского пехотного полка в 1837 году более половины его солдат числились «ненадежными». Именно в этом полку служил поручик Михаил Лермонтов, за дуэль сосланный из петербургской гвардии на Кавказ. Среди его сослуживцев по Тенгинскому полку был, например, разжалованный из кавалергардов за участие в мятеже польский князь Роман Сангушко – этот потомок монархов Великого княжества Литовского служил в Тенгинском полку рядовым. Комбатом штрафника Лермонтова был Константин Данзас, лицейский друг и секундант Пушкина на последней дуэли поэта. По сути за эту дуэль полковник Данзас и был направлен из Петербурга с понижением в чине на Кавказ.