Ночь не наступит - Владимир Понизовский

«Мсье Бэн, помощник начальника русской политической полиции в Париже, дал знать своему правительству о местопребывании Валлаха. Этот последний закупал для революционеров снаряды, бомбы, ружья и револьверы...»

Гартинг пришел в ярость: в первой же строке заметки оглашались сведения, какими французские власти располагать не могли. Утечка информации шла из самой ЗАГ.

Прежде всего необходимо было выяснить, кто этот подлый предатель? Им может оказаться любой из всей этой своры подонков, окружающих Гартинга: стоит повертеть у их носа пачкой хрустящих бумажек. Ростовцев? Нет, сам себя он продавать не будет... «Пьер», «Серж», «Вяткин»?.. Они не в курсе дела, да и сейчас не в Париже. Скорее всего, кто-то из штатных сотрудников. Кто же?.. Не может быть, чтобы не обнаружилось нечаянного следа... Есть след! Вот она, зацепка к разгадке, — вот эта строчка в «Ле Журналы», где старший наблюдательный агент Генрих Бэн назван «помощником начальника русской политической полиции». Конечно же, она написана неспроста. Это попытка опорочить услужливого Бэна. Кому же выгодно столкнуть его?

И тут Гартинг вспомнил, что на место старшего агента претендовал филер Леруа. Он, кстати, и недолюбливает Генриха, и, как доносили заведующему, водит знакомства с журналистами. Инспирируя эту заметку, Леруа, конечно же, предполагал, что Гартинг припишет ее хвастливости Бэна, уволит его — и должность освободится. Нет, милый! Вон! В шею!..

Он уже готов был отдать распоряжение. Но тут же взял себя в руки. Если Леруа выгнать сейчас, он разболтает газетчикам и о многом другом. Да и вообще, существуют лишь два способа избавления от чересчур много знающих сотрудников. От них или откупаются щедрой пенсией, или их  у б и р а ю т. Пенсии филер не заслужил. Значит, убрать? Пожалуй... Дело об убийстве затмит на газетных страницах дело о банковских билетах. Но те же дружки Леруа, чего доброго, свяжут это с разоблачением Бэна, помянут русскую полицию. Нет, такой вариант не годится. Надо воздержаться и от увольнения. Лучше всего немедленно откомандировать его куда-нибудь подальше, а когда о деле Валлаха все забудут, позаботиться о дальнейшем.

Приняв решение, Гартинг несколько успокоился. Теперь предстояло обдумать все возможные последствия столь непредвиденных выступлений газет. Конечно, завтра о Валлахе никто ничего писать не будет — сенсация живет от силы два дня. Но само упоминание, что Валлах революционер и что за ним охотилась русская полиция, крайне неприятно. Любая политическая окраска может помешать быстрейшей выдаче злоумышленника властям Российской империи. Отсюда вывод: нужно спешить. Прежде всего надо узнать, как относятся к огласке французские власти.

Аркадий Михайлович позвонил следователю Флори и пригласил его отобедать тет-а-тет. Нет, конечно же, не на Больших бульварах, а за городом, в укромном кабинете.

За рюмкой «Камю» Флори успокоил Гартинга: Валлах и его дама будут немедленно выданы России, как только из Санкт-Петербурга поступят документы об их личном участии в разбойном нападении на транспорт казначейства.

— Пусть даже эти документы будут... — Флори рассматривает густо-коричневый напиток на свет, — ну, скажем, не совсем безукоризненны с точки зрения мадемуазель Фемиды — кстати, по-моему, она была девицей? Ха-ха!.. И, безусловно, никакого упоминания о политической деятельности этого разбойника. У нас в Париже, знаете ли, не любят разбойников, но очень любят политические скандалы.

После обеда со следователем Аркадий Михайлович навещает еще нескольких нужных людей и, возвратившись в свой кабинет, садится за составление очередного донесения в департамент. Нет, дела не так уж и плохи, хотя и обнаружились — черт побери эти газеты! — некоторые мелкие изъяны. Трещины, кои необходимо как можно скорее замазать.

И он пишет в Петербург, Трусевичу:

«Из частных бесед мне стало известно, что нынешний президент французского совета министров Клемансо в данное время крайне недружелюбно настроен по отношению к русским революционерам и в принципе ничего иметь не будет против экстрадиции Валлаха; однако экстрадиция Валлаха может не осуществиться, если его адвокату удастся доказать на суде, что в момент экспроприации он был за границей и что кредитные билеты ему, Валлаху, переданы за границей лицом, — Гартинг подчеркивает последние строчки, — которое он назвать не пожелает. Ввиду той роли, которую Валлах играл в революционном движении, допустимо, что найдутся революционеры, которые под присягой дадут показания в пользу Валлаха, дабы спасти его...»

Заведующий ЗАГ нарочито сгущает краски: пусть и там, на Фонтанке, поволнуются, а то привыкли получать все готовеньким. Конечно, в любом случае Валлах будет выдан властям империи — Гартингу обещали это совершенно определенно. Но лучше бы поскорее развязаться с делом, перестать трепать нервы и отдохнуть: они с Мадлен, как правило, две-три недельки зимой проводят в Интерлакене, у подножья Юнгфрау, в уютном отеле «Сплендид».

Да, не забыть еще и о следующем:

«Из только что полученных сведений усматривается, что задержанные в Мюнхене, помимо Кузьминой, Ходжамирян и Богдасарян находились ранее в сношениях с Камо (Мирским) и виделись с Валлахом при его последней поездке, и несомненно, что отобранные у них кредитные билеты были им переданы Валлахом.

Прошу Ваше Превосходительство принять уверения в моем глубоком уважении...»

Запечатывая сургучом пакет, Аркадий Михайлович вдруг вспоминает, что утром, торопясь на службу, он забыл поцеловать Мадлен. Наверное, она обиделась. Надо обязательно по дороге домой заехать за цветами или за какой-нибудь безделушкой.

Два дня Зиночка провела одна, в постели. Еду ей подавали в номер. Горничная подкатывала столик на колесиках к самой кровати и ухаживала за нею, как за тяжелобольной. Зиночка и действительно чувствовала себя больной, опустошенной и обессиленной, хотя не было ни жара, ни простуды.

Виталий Павлович не появлялся. Однако дверь отпирали и запирали снаружи, и Зиночка чувствовала себя как в заточении. У нее было достаточно времени, чтобы и пожалеть себя, и всплакнуть над своей горькой судьбой, и все обдумать. Но мысли были вялые, тягучие, расползающиеся в разные стороны, как гусеницы. Она не чувствовала уже особой обиды на Гартинга. Даже явись сейчас Аркадий Михайлович в эту комнату, она, наверное, не нашла бы никаких горьких и хлестких слов. Пусть у него жена и дети, но и с нею он был так ласков и пылок, и для него их встречи не прошли бесследно — она была убеждена в этом. Вся беда в том, что встретились они поздно. В этом и оправдание его обману. Да, да, в этом!.. Такая мысль была мучительна и в то же время успокоительна. Зиночка почувствовала себя как бы вдовой, скорбящей о былом — прекрасном, невозвратном. И она всласть поплакала, осушая глаза подушкой.